Пораженец

— Я так вижу, что в старые артели их никак принимать нельзя. А вот новые создавать можно.

— А вообще настроения какие? — спросил я.

— Черный передел.

Мда. Еще одна несбыточная мечта. Сколько я их уже видел, “Выйдем из Союза — заживем!”, “Введем демократию — заживем!”, “Вступим в Евросоюз — заживем!” или вот нынешнее “Переделим всю землю — заживем!”. А чего там делить-то? И так процентов девяносто земли в руках единоличников и артелей, остальное — слезы, меньше десятины на человека.

И что делать, как вопрошал Чернышевский? Земли нет, в артели нельзя…

— А знаете что… — с сомнением поглядел на нас кооперативный банкир, — давайте среди желающих… тихонечко так… пустим слух, что в старые артели приема нет, а вот новые будут создаваться на помещичьих землях.

— Иезуитство, — отреагировал Савелий.

— Так-то оно так, но вот голову на отсечение, случись чего — сразу начнутся погромы усадеб, как десять лет назад, — поддержал я Павла. — А так мы эту волну перенацелим, не “отбирать землю, жечь имущество”, а “гнать помещиков, создавать артели”.

— Как обычно, если не предотвратить, то возглавить? — скривился Губанов

Вот не нравится ему это и все тут. Мне тоже не нравится, а какие еще варианты?

— Савелий, у нас впереди революция, я уже ее вижу. Ты сам знаешь, Союз Труда целиком за эсеровскую социализацию земли, так вот и начнем ее, не дожидаясь. Я просто не вижу, как еще можно минимизировать ущерб. Если ты знаешь — предлагай, я поддержу.

***

А революцией если и не пахло отчетливо, то флюиды точно носились в воздухе. И весьма показательным стало очередное явление Болдырева, уже генерал-лейтенанта. Звания и награды на войне шли не в пример чаще мирного времени — и Медведник недавно получил полковника, и Лебедев генерал-майора.

Лавр появился проездом из Севастополя, где работала срочно созванная по случаю взрыва “Императрицы Марии” комиссия. Корабль затонул, с ним погибло две сотни офицеров и матросов, включая адмирала Колчака — он держал флаг на линкоре и сразу после взрыва руководил аварийными работами.

— Не дали довыловить! Не дали!!! — почти кричал Болдырев у меня в кабинете. — Та же группа, что мы накрыли в Николаеве!

— Кто не дал?

Он зло ткнул пальцем в потолок.

— Там кого ни возьми, все работают на иностранцев! И ладно немецкие агенты вредят, но и английские, и французские тоже! Союзнички, мать их сучью, дышлом крещеную!

— Лавр, — укоризненно протянул я, — в доме дети, женщины…

Он повернулся ко мне, сверкнул глазами, выдохнул… Затем одернул мундир, поправил орден на шее и, встав почти по стойке смирно, ровным голосом спросил:

— Михаил Дмитриевич, как вступить в вашу партию?

— По-моему, это в тебе говорит раздражение.

— Нет. Вот уж нет, это просто последняя капля.

— Тогда — две рекомендации от действующих членов. Я дам, Медведник тоже. Кстати, он мне будет нужен осенью в Москве.

— Зачем?

— Чует мое сердце, что мы накануне грандиозного шухера.

И все лето мы к этому шухеру скатывались. Попытка немцев взять Гродненскую крепость не удалась, со снарядами в армии было заметно лучше, чем в прошлом году, спасибо Морозову и Нобелю, но народу там положили изрядно. И почти сразу началось наше второе наступление на Белосток — одновременное с итальянцами на Изонцо и англо-французами на Сомме. Все три операции стандартным для этой войны образом дали частичный успех при значительных потерях. Царское правительство даже начало призыв в запасные части совсем уж молодняка и старших возрастов. И еще дало значительную амнистию эмигрантам, почти как в 1913 году, на трехсотлетие дома Романовых. Видать, крепко приперло, и это в России, с ее “неисчислимыми людскими ресурсами”.

Каждый день ко мне приезжали и уезжали люди, только по вечерам удавалось немного побыть в обнимку с Наташей, но в один день мы всей семьей выехали на Николаевский вокзал. Девочки только что вернулись с “каникул” — из Можайска от Баландина — и страшно хвастались, что научились доить коров. Наташа, в светлом летнем платье и шляпке, снисходительно их слушала, а я рулил и в кои-то веки меня не тревожили посторонние мысли.

Мы ехали по Сокольническому шоссе в сторону Трех вокзалов. Из открытых по летнему времени окон трактиров с выставленными граммофонами неслась главная мелодия лета — Карузо пел “Соле мио”. Звучала она и на вокзале, где в конце людной и шумной платформы уже показался локомотив с пышными усами белого пара.

— Па-а-ап, ну кто приедет? — в тысячный раз дернула меня за рукав Маша.

— Ну скажи, скажи! — заканючила следом Соня.

— Сами увидите. Сейчас поезд остановится, все выйдут, пять минут всего потерпеть.

Лязгнули буфера вагонов, соскочили с подножек красноголовые кондуктора, шустро протерли поручни и встали у дверей, сделав приглашающий жест пассажирам. Из середины состава, от синих вагонов первого класса, к нам неторопливо шествовал Морозов.

— Дядя Савва? — удивленно распахнула на меня глаза Маша.

Но тут же перешла на ультразвуковой визг, и к ней немедленно присоединилась Соня. Наташа не успела ухватить дочек, как они рванулись вперед и через несколько секунд повисли на шее у шедшего за Морозовым Мити.

— Вот, принимайте молодца, — пожал мне руку магнат. — Перехватил в Питере. Сильно помог в Кондопоге, так… Задержал, уж извините.

Пока Митя, обвешанный девчонками, шел к нам, Морозов успел в двух словах рассказать про свои успехи в снабжении армии. Я только грустно покивал — если бы не дербанили артели, мы тоже могли похвастаться, а так мы поставляли только малую часть формы, сапог и кожаных изделий.

— Хороший у вас сын, Михаил Дмитриевич. Ну, я побежал, дела, так…

— Мартышки на пальме, — неодобрительно сообщила сестрам Наташа. — Слезайте и ведите себя как следует.

Родительского внушения хватило ненадолго, Митя только успел обняться с нами, как его руками снова завладели Машка и Сонька. Так к машине и шли.

Дома Митя отдал пару пакетов из Стокгольма и рассказал о том, что видел по дороге из Швейцарии в Данию.

— Даже по сравнению с побегом, стало хуже. Заметны перебои с едой, у них и так-то в порядке вещей суп из овса или вообще подснежников, а сейчас с каждым днем сложнее. Уже пошли голодные бунты.

— Как думаешь, сколько продержатся?

— Год, максимум полтора.

— Хорошо, — я немного поколебался. Но потом все-таки назвал вельяминовский пароль. — Переходишь на нелегальное. Жить будешь в Симоновой слободе и готовить заводские отряды.

— Готовить к чему?

— К взятию власти и охране порядка.

Я подошел к стене кабинета и открыл один из тайников.

— Держи. Прочти и запомни, потом верни.

Мы понемногу готовили наше “подпольное государство” к выходу наружу. Рабочая милиция все чаще ходила с пистолетами, из дальних тайников в ближние понемногу переносили винтовки и пулеметы, все больше типографий включалось в работу, оживали старые связи.

А в Питере, стоило убрать Столыпина, снова вылез Распутин. И как-то очень быстро вернулся на первые роли при царской семье — не иначе, его подсаживала волосатая рука. Или руки. Почуяв серьезную поддержку, старец пустился во все тяжкие, влезая в управление. И ладно бы просто на пьянки таскал “нужных людей”, так он еще за пару месяцев устроил два министерских кризиса и сместил трех командующих фронтами. Столыпин имел неосторожность на людях сказать о “проходимце Гришке”, и бывшего премьера немедленно выпихнули “по свои поместья”, в Тамбовскую губернию.

Лишился места и Собко, когда пытался противостоять натиску распутинских протеже с требованиями вагонов. “Милой, дорогой, посмотри сие что можно” — как накорябал Гришка в одной из записок, с которыми ломились просители. Троих Вася развернул, после четвертого его отправили в отставку и он, плюнув на все, уехал в Москву.

— Что творят, что творят! Позлорадствовать даже не могу, так больно, — плакался мне путейский генерал, величественная фигура которого возвышалась седой головой над любым собранием. — Неделю дома просидел, пойду в депо на работу проситься. Хоть куда, сил больше нет. Замолвишь словечко у Николая Карловича?