Уплывающий сад

В соседнем здании располагалась консерватория — их молодость. Она даже усмотрела сходство между этим пожилым седым человеком и своим преподавателем, у которого, правда, шевелюра была не белой, а огненно-рыжей. Исполнителя последней сонаты Бетховена видно не было. В середине первой части седая голова качнулась отрицательно и исчезла из поля зрения, рояль умолк и больше не звучал. Было начало июня, время экзаменов.

Утром следующего дня их разбудил Шопен, этюд на черных клавишах, который Б. по-прежнему играл с потрясающей легкостью, несмотря на сломанный в лагере палец, а когда во второй половине дня они вернулись после беготни по городу — покупали фляги и альпенштоки, — их приветствовала соната Прокофьева для скрипки и фортепиано.

Им очень понравилось это близкое соседство с музыкой, уют гостиницы и зонтики на открытой террасе, где они пили кофе. И потом, бывая проездом, они всегда останавливались здесь на ночь или две, но музыку слышали только в тот единственный раз. В последующие годы они приезжали позже, в конце лета, во время каникул. Консерватория безмолвствовала. Вечерами в мансарде горел свет — наверное, там жил сторож. А когда однажды они приехали зимой, сквозь плотно закрытые окна не пробивалось ни звука. Тощий виолончелист с печальным выражением лица водил смычком по беззвучным струнам, описывая рукой широкую дугу. За окнами моросило. На другой стороне улицы, за большим стеклом сидели мужчины в пальто, перед ними стояли кружки пива и корзинки с хлебом. Снег падал мелкий, вперемешку с дождем, мостовая блестела бурой влагой.

Она позвонила Эльвире. Эльвира ни словом не обмолвилась о ее непоправимом одиночестве. Была сердечна и деловита — договорились на восемь в кафе.

Так что времени у нее было полно, она лежала с закрытыми глазами, курила сигарету за сигаретой.

В последний раз они приехали по отдельности, из разных мест, когда он вошел в комнату, она еще спала, но сразу проснулась.

Он сидел на кровати в новой штормовке, в туристических ботинках и рассказывал о прохудившейся палатке и купании в гейзерах. Давно она не видела его в такой прекрасной форме, как тем летом, оказавшимся последним. Тотчас, немедленно, он хотел ехать в горы, подгонял: поехали, поехали, а у нее не было сил, она хотела отдохнуть, привыкнуть к смене часовых поясов. Новая штормовка шла ему, опаленному до бронзы северным ветром.

Не верилось, что ему столько лет. Он уже давно не выглядел так хорошо. Потом они ели оладьи на террасе — на солнце, под зонтом.

Она закурила новую сигарету, выглянула в окно. Дождь, мужчины и пиво. Над входом в бар — голубая неоновая вывеска.

Вечером они возвращались через Старый город по узкой крутой улочке, тишину разгонял глубокий колокольный звон. Внизу — темное неподвижное озеро. Объявление на воротах: «Сегодня вечер квинтетов — Шуберт, Брамс». Второй этаж. Есть настроение послушать Брамса? У него не было. Это свидетельствовало о силе его тоски по горам, поскольку Брамса он тоже любил.

Поехали, просил он, погода испортится. Ночью она выспалась, и они поехали.

Она достала из холодильника бутылку колы, сделала глоток, съела кусочек сухого печенья. Больше всего ей хотелось собрать манатки и вернуться домой. Дома, казалось ей, было легче. Но когда она была дома, то думала, что легче будет как раз здесь. То есть все равно, где находиться — тут или там.

Она умылась, тщательно оделась, накрасила глаза и спустилась в темный холл, заваленный чемоданами туристов, которые говорили по-итальянски. Она подумала, что в этом году они хотели поехать в Доломитовые Альпы. «Тебе надо избавиться от привычки жить ассоциациями», — приказала она себе строго, вслух. Стоявший рядом итальянец бросил на нее удивленный взгляд.

Маленькое, старомодное кафе. Сдавая в гардеробе пальто, она заметила на стене уже пожелтевшую афишу оперы «Дон Жуан». Отвела взгляд, спустилась по ступенькам в зал, мягко подсвеченный канделябрами и наполненный дымом. Пахло свежезаваренным кофе. Она присела за столик с тонкими рахитичными ножками, неуверенно и неудобно стоявший на самом проходе.

Официантка терпеливо ожидала, пока она сделает заказ. Она никак не могла решиться, ничего не хотелось. Рядом, в нише у окна, на столике стояли маленькие чашки и яблочный пирог со взбитыми сливками. Так что она заказала эспрессо и пирог. Взгляд остановился на сидящей у окна паре. Она рассматривала их жадно, так, как раньше не решилась бы ни на кого смотреть. В последнее время ей часто случалось с такой ненасытностью разглядывать близость двух людей. Она изучала их движения, взгляды, улыбки. Их близость. «Прекрати, так нельзя», — сказала она себе, тщетно. Она не могла прекратить, не сводила с них глаз. Они не обращали на нее внимания: мужчина, склонившись к женщине, что-то объяснял тихим голосом, достал из кармана блокнот, вырвал листок и написал несколько слов. Она прочитала, рассмеялась, а он взял ее руку и приложил к губам.

Она увидела его глаза, наполненные теплом. Перехватило дыхание, она поспешно открыла сумочку в поисках лекарства.

Эльвира стояла у входа, в короткой шубке, темные волосы обрамляли ее лицо. Они поцеловались. Тактичная Эльвира сказала только:

— Как хорошо, что ты приехала… Почему ты села так неудобно, на самом проходе?..

— Потому что все столики заняты…

— Как это? Вон тот у окна, в нише, ведь свободен… Пойдем, пересядем, там будет лучше.

— Я не заметила, как он освободился…

«Мы уже ушли в оперу», — сказала она себе. Посмотрела в окно и увидела их, удалявшихся вдоль берега озера. Они держались за руки. Она ощущала тепло его ладони.

Мой первый конец света

Mój pierwszy koniec świata

Пер. С. Арбузова

Весть о том, что ожидается конец света, принесла с рынка Агафья. Она ввалилась в кухню, запыхавшаяся, бледная, бросила сумку с продуктами в угол и крикнула матери испуганным голосом: «Вы знаете, на рынке говорят, что через месяц будет конец света!»

В этот день варили варенье: кухня пропахла сладкой малиной, и мама как раз собирала с поверхности закипевших ягод розовый «шум» — легкую пенку, которую, хоть она и вкусно пахнет, следует снимать, чтобы сироп получился прозрачным.

Вопли Агафьи мама восприняла спокойно. Не переставая снимать зловредную пенку, она сказала с мягким упреком:

— Но, Агафья, кто же верит в эту дурацкую болтовню…

— Дурацкая болтовня? — заартачилась Агафья. — В газетах написано, люди читали, ксендз в деревне с амвона объявил, на рынке паника, люди головы потеряли, а вы говорите — дурацкая болтовня. — Маленькие некрасивые глаза Агафьи, подернувшиеся слезами, заблестели от гнева. — Я знаю, вы ученая, но одно дело — наука, а другое — божественный приговор, — добавила она и трижды перекрестилась.

Мать улыбнулась, но не ответила. Спорить с Агафьей не стоило.

— А что будет потом? — спросила моя младшая сестра.

Мы стояли рядом с мамой в ожидании сладкой, нежелательной для варенья пенки — нашего любимого лакомства.

— Ничего не будет! Ничего! Ни человека, ни животных, ни растений, ни….

— Достаточно, Агафья, — прервала мама. Творческие наклонности Агафьи иногда ее забавляли, но не сегодня. Сейчас мама говорила резко, решительно. И нам так же решительно сказала: — Брысь отсюда…

Мы схватили миску с розовой пенкой и побежали в садовую беседку, к Войцеху. На круглом столе лежала колода карт — то был период игр в очко и шестьдесят шесть.

— Что-то случилось? — спросил Войцех.

— Через месяц будет конец света. Агафья вернулась с рынка. На рынке ужас. Люди головы потеряли. В газете была статья… Но все это, конечно, чушь…

— Почему чушь?

— А ты веришь в конец света? — спросили мы с легким беспокойством. Войцех был для нас непререкаемым авторитетом.

— И верю, и не верю. Поживем — увидим…

— Потому что мы верим нашей маме, а не Агафье. А мама говорит, это чушь.