Страница 4 из 13
– Зигмунд Фрейд! Этот бесстыжий буржуазный идеолог, прославляющий секс! Сексуальность… Это низменное в человеке… – Он метался по комнате, как больной в лихорадке, и неистовал… позабыв о своей неприступности.
– Ну, ну, знаете, Кира, такого от советской студентки, я не мог ожидать. – Его огуречное лицо выражало негодование и гнев на грани бешенства, – А какая у Вас оценка по марксистской философии?
– Я сдала диамат на отлично, истмат – тоже, а научный коммунизм еще не сдавала.
– И не сдадите! – решительно заявил он мне, резко встав из-за стола, – О каком научном коммунизме может идти речь, когда Вы поклоняетесь запрещенному Фрейду, растлившему целый мир распутнику и пройдохе!
– Но ведь Фрейд создал только психоанализ, – все еще пыталась оправдать я действительно запрещенного в те времена в СССР Фрейда, работы которого, случайно напечатанные в какой-то хрестоматии, сохранившейся у моих знакомых, мне тайком удалось почитать. Хрестоматии, экземпляры которой почти все были изъяты после того, как какой-то из высоких партийных работников заинтересовался ее содержанием.
– И если даже Фрейд и придал сексуальности какую-то роль… – пыталась просветить я разгневанного незнакомца.
– Дальше можете не продолжать. Я и так хорошо уже чувствую Вашу осведомленность о Фрейде, несмотря на то, что он у нас давно запрещен. А вот Вы, видите ли, хотите посетить те места, где он жил… – И мужчина решительным жестом прямо передо мной открыл дверь и… прошел в нее первым…
– Кто у Вас в институте ведет атеизм? – раздраженно спросил он уже не меня, а заведующую в ее кабинете.
– Вы же знаете, Марья Петровна, парторг.
– А программа какая?
– Вузовская, конечно.
– Почему в ней Христос?
– Это же атеизм. Чтоб безбожником стать, надо знать и о Боге.
– Значит, Вы разделяете с Марьей Петровной эту ересь?
– Не я, а программа.
– И Фрейд – тоже программа?
– Мне кажется, нет. Может быть, это факультатив…
– Что ж, я выясню сам – что к чему…
Вопрошающий взгляд заведующей учебной частью после ухода этого раздраженного манекена лишь заставил меня убедить ее в том, что я слишком была откровенна, хотя может быть… в «слишком» и был пересол.
Конечно, мне так и не удалось услышать в те времена «поющие» камни Вены. Я только усвоила, что откровенность намного дороже бриллианта, похожа на роскошь, которой при некоторых жизненных обстоятельствах могут воспользоваться или «святая простота», пополняющая в наши дни стремительно растущие ряды лохов, или же действительно «богатые» люди. Да, «богатые» не столько на деньги, сколько на широкие спины влиятельных родственников и друзей, способных заслонить их в нужное время и в нужном месте от непредсказуемых последствий этой откровенности, превращающей носителей ее в своеобразные мишени для других.
Однако мой добрый интуристический гений, так и не сумев толком объяснить мне причину отклонения какой-то высшей инстанцией моей студенческо-рабочей кандидатуры для поездки в капиталистическую страну, решил утешить меня путевкой в социалистическую Чехословакию. Он долго беседовал со мной, довольно прозрачно намекнув мне – ни в коем случае не отрываться во время поездки от группы и не ходить по соборам, костелам, церквям, незапланированным экскурсиями… А главное – не вздумать расспрашивать гида про Кафку и не рассказывать никому, что я сумела отыскать и прочитать его запрещенный «Процесс».
Убедив уже и его, что я самая взаправдашняя атеистка, и что все мои однокурсники такие же атеисты, как я, и что до понимания ассоциаций у Кафки мы просто еще не созрели, я отправилась в свое первое заграничное путешествие. Мне хотелось отдать дань хотя бы Праге, где когда-то витал тоже дух гениального Моцарта, ставившего в ней лучшие из своих опер – и «Дон Жуана», и «Свадьбу Фигаро», не запрещенные, к счастью, у нас, но… первое, что я увидела там – потрясающий собор Святого Витта и дом, в котором жил в далекие времена Кафка… А потом… все наши советские дяди и тети, среди которых лишь я одна была беспартийной, начиная с руководителя группы, попросили услужливого чешского гида отвести их на сеанс эротического кино. Умоляя друг друга, а больше всего подводящую их нерадивую, видно, студентку – меня, единственную из всех не желавшую идти в кинотеатр – ни в коем случае не рассказывать об этом в Интуристе, когда вернемся домой, вся группа, выстроившись, как в детском саду, по парам, отправились дружно в нужном направлении. А после этого в нашем автобусе, заменявшем нам в те времена устаревшую кочевую кибитку, уже обсуждались не сногсшибательные достопримечательности Чехословакии, а неизвестные мне нюансы фильма, потрясшие старшее поколение советских людей гораздо больше красот Карлова моста. Кто знает, может быть, я и в самом деле была не права, пренебрегая невиданной возможностью познать непознаваемое при узаконенном в нашей стране бесполом воспитании молодежи, ведь и сегодняшнее распутство ее, конечно же, из вчера, что-то вроде протеста лицемерному прошлому предков.
О, как это было давно! Человек действительно не может предположить, что будет с ним завтра. Разве мне могло прийти тогда в голову, что когда-то Вена станет не только моей неосуществленной мечтой, но и городом-явью, непредвиденной моей реальностью… не на пару дней, не на неделю… Что так яро обличавший меня незнакомец через несколько десятилетий станет одним из самых активных прихожан наконец-то построенной в городе церкви, постоянно замаливая в ней грехи, наподобие донжуанских, еще даже не зная, что Зигмунд Фрейд окажется общепризнанным гением XX века.
Да, действительно, нас раздражает в других, чем грешны мы и сами, скрывая это от постороннего взгляда. И поэтому мы так публично клеймим все порочное наше не в нас, обеляя хоть как-то себя и свои «сокровенные» мысли, очевидно, завидуя тем, кто не хочет скрывать свое «Я».
Лимузин повернул на какую-то тихую улицу, чем-то напоминающую собой нашу российскую деревенскую, – если только не станешь разглядывать за зеленой ветвистой стеной бесконечных посадок спрятанные за ними дома. Но когда я невольно решилась рассмотреть хоть какой-то фасад, поняла, что такая деревня может быть только «кайзеровской» – «кайзеровской деревней».
Многочисленные великолепные виллы, одна красивее другой, прятали свои «престижные лица» в макияже прекрасных лепок и различных архитектурных причуд за зеленной вуалью веток деревьев, о постбальзаковском возрасте которых можно было судить по морщинам заскорузлой коры и обхвату стволов, напоминающих мощные ноги слонов.
Лимузин начал медленно вплывать в дистанционно открывающиеся ворота возле дома, замаскированного обнимающимися ветвями платанов.
Николай по-джентельменски раскрыл перед нами дверцы машины и повел нас к парадному входу трехэтажного особняка, окаймленного камерами наружного наблюдения, просматривающими меня и моих спутников, очевидно, насквозь.
Он привычно позвонил в домофон, и ту же секунду, как по мановению волшебной палочки, на пороге особняка появилась какая-то женщина в чепчике и переднике, удивительно похожая на горничную в отеле.
Шофер тут же ушел, а я и Анжелика прошли следом за горничной в какую-то комнату, по размеру напоминающую танцевальный зал.
Мы присели на кресла с замысловатым дизайном, точную копию тех, которые мне довелось недавно увидеть в витрине одного из самых престижных мебельных магазинов Вены, истинную стоимость которых я так и не сумела понять, потому что довольно солидную сумму замыкало фантастическое количество нулей.
Трудно было поверить, что возможно сидеть на таких царских креслах еще кому-то, а не только царям, но тем не менее я сидела. И, окинув взглядом гостиную, убедилась, что и весь гарнитур в ней был точно такого же качества и точно такого же дизайна, к которому удивительно подходил похожий на приподнятое крыло улетающего лебедя роскошный белый рояль. Расположенный в центре огромной комнаты сердцевиной цветка, лепестками которого были окаймляющие его с разных сторон бесконечные принадлежности роскошного гарнитура, этот лебедь-рояль звал в полет в страну грез.