Страница 2 из 5
Капли со лба священника падали на пол, жар исходил от Захара, а на улице все сильнее галдела толпа, требуя выдать старика на расправу.
– Ты дед, торопись! Так глядишь и не успеешь, ворвутся ежели, я тебе не помощник. Одно дело покаяние, а другое гнев народа, – ответил священник, поправляя мокрые волосы.
Свечи мигом потухли от порыва ветра, во мраке дед сморщился и словно стал меньше ростом, затем в нем что-то хрустнуло и резко выгнуло спину, старичок кувыркнулся назад и замер стоя на голове. Тишина, только деревянный пол поскрипывает.
Батюшка поднял ведро с крещенской водой, подошел и несколько раз обильно окропил акробата, читая молитву.
Деду полегчало, он рухнул на пол и постанывая произнес:
– Ишь зараза какая, не нравится им! Ну ничего, помучаюсь, заслужил! Ой сынок, нет сил у меня встать, измучила нечисть старика, – провел рукой под носом, из которого струился ручеек крови.
Священник зажег свечи и уселся на пол возле Захара.
– Чувствую не успею все поведать, – откашлялся дед, – только, то, что запомнилось больше…
Батюшка перекрестил деда, и затем себя.
А он продолжил:
– Приходит давеча ко мне Марьюшка, соседка моя, и хочет детоубийство совершить, в утробе своей. Дал я ей травы для поддержания здоровья, и предупредил, чтоб без крещения младенца не трогала. Рожай, – говорю ей, – а потом уж окрестишь, тогда навались на него ночью, как кормить будешь. Другим скажешь, что случайно заспала его.
Священник опустил глаза и стал тихо дышать:
– Рогатый научил?
Дед ответил:
– Кто ж еще! Сказал мне – без крещения глумиться не будет, пусть родит, покрестит, а там вся власть наша над ней, в глубину мрака ее утащим.
– Погубила она младенца, а потом ко мне приперлась снова, плачется, кричит, что совесть мучит. Спрашивает – может, людям, что раздать за поминовение новопреставленного?
– Посоветовался я за печкой и вынес ей мешок с тыквенными семечками. Приказал раздавать по горстке каждому, кто встретится, да, чтобы рассказывала, кто ей дал эти семечки. Ежели приведет ко мне всех односельчан, кто в помощи нуждается, я уж постараюсь за малыша, как смогу. Понятно, батюшка, ничего я не мог сделать для его души, а только привлекал народ к себе мутью черной, да не знал тогда, чем это обернется.
– Цельный год ко мне народ толпился, и каждый показывал семечки эти, что привели ко мне. Помогал я им, а рогатый все так устраивал, что позже отнимал больше, чем давал. У одного козу вылечит, а она такая бодливая становится, что ребенка хозяйского до смерти забивает, другая детей не рожает, а после сделки со мной, родит такого, что мало ей не покажется, – да вот они, полдеревни, что выросли в те годы – за окном с вилами стоят. В каждом семя рогатого, во всех противление предначертанному промыслу Божьему, все желают быстрее убрать испытания судьбы, на то я им и пригодился!
– Много лет прошло, почти вся деревня меня почитать стала, да рогатого, что за печкой. Одна только Дунька горбатая никогда не ходила к нам, даже мимо моего двора. Заинтересовался я ей. Что такое, почему не уважает? Меня злость разобрала, решил – будет наша, или изведу или сама в ножки поклонится!
– Что ни делал, не получалось ее заманить, ни заговоры, ни ритуалы, что мне рогатый советовал, да и сам он, как потом оказалось, ничего с ней давно не мог поделать. За неудачу мою, обещал мне отомстить, ежели, когда слушаться его перестану, ну а потом так и случилось!
Пока старик рассказывал, его глаза помутнели, а взор направился в сторону, голова подергивалась, а рот слегка перекосило.
– Вот он! Яви-ился пог-ганый… берегись отец, сейчас будет что-то! – прошептал дед, пересохшими от жара губами, – он сам никогда не действует, только через людей!
Священник посмотрел в дальний угол, там действительно ощущалось присутствие незримого, но разобрать в полумраке он не смог. Безмолвно продолжил молиться.
Старик просипел перекошенным ртом:
– Ишо эсть, слушэй от-тец!
– С-со временэм стали меня одолева-ать прошьбами об усопших родственниках, выяснить как там у них учашть пошмертная, особенно вдовы. Приходит одна и шообщает, будто бы приснился муж, и чэго-то стонэт, а она не понимает, чего он хочет. Вот и пришла за разъяснением.
– Стал я узнавать про нэго, тут-то мне он сам и явился. Сижу ближе к вечеру, один уже, народ разогнал, подустал. Вштал к печи, чайник закипятить. Шмотрю, а за столом у меня – сидит!
Я аж присел от неожиданности.
– Ты кто будешь, гость нежванный? – говорю ему в спину.
А он как рявкнет:
– Мучаюсь я, по твоей милости дед Жахар!
– Затем обернулся ко мне, а у него на месте рта, полено торчит. Подошел я, рассмотрел, дай, – думаю, – вытащу, сделаю душе облегчение.
А он как заорет:
– Ты что же мне, еще одну пакость причинить хочешь, а ну, отойди! Да передай моей женке, чтоб раздала все, что я накопил, пусть и дом продаст и корову. За то я муку принимаю, что к тебе при жизни обратился, соседу позавидовал. Подсчитывал в уме, по ночам, сколько там у него добра в хозяйстве, а ты мне тогда и подсобил, будь неладен – пожар у него случился и лишь одно это проклятое полено не истлело. А вскоре и я умер. Теперь как вытаскиваю его, в глотку еще большее влезает, потому не тронь!
– После бешеды с ним крепко я задумался, и понемногу перештал принимать народ. А дальше, как видишь, вжбунтовал сельчан против меня рогатый, да-а-а, вот энтот, – дед глянул в мрачный угол и не в силах поднять руку, попросил перекрестить его и завершить исповедь.
Священник выполнил просьбу и прикрыв свои глаза, наложил на Захара епитрахиль, читая молитвы.
Воздух накалился до предела. Свечи, что стояли не зажженными у дальних стен, расплавились до основания.
Иссушенная мумия, напоминавшая деда Захара лишь, тихо шевелила косыми губами, раз за разом повторяя:
– Каюшь… каю-юсь… Каю…
Священник закончил молитву и открыл голову Захара, тот лежал с запекшейся кровью на лице и распахнутыми впавшими глазами. Грудь больше не двигалась, а на устах замер покой, уголки губ свидетельствовали об облегчении.
Священник встал и направился к притвору, открыл ключом навесной замок и распахнул двери. За забором гул утих, десятки голов обернулись. Кто сидел у костра – встал и схватился за вилы, грабли, палки. Женщины прижались к мужьям, а старушка с кочергой, выкрикнула:
– Выводи злыдня! Заждались!
Священник повернулся и не обнаружил деда на полу. Спешно прошел внутрь, а в калитку забора вломилась ватага мужиков, протискиваясь в церковь. Свечей не оказалось, лишь факелы освещали храм.
– Ты куда его дел, отец? Признавайся, мы ради него собрались! Достаточно выждали уж! – строго поглядел на батюшку рослый мужик.
– Да спрятал он его, или в окно отпустил! Поп заодно с ним! – выкрикнул кто-то в толпе.
Священника обступили так, что он не мог пошевелиться.
– Ну-ка, идем с нами на воздух! Разобраться нужно! – молодые парни взяли под руки священника.
Толпа подталкивала к выходу, а батюшка не думал оправдываться, а лишь тихо молился, поглядывая на дальний угол, в котором все еще жил мрак.
На улице завывала непогода, по границе забора проглядывала оттаявшая трава. Обдало холодом. Бабка, подталкивая батюшку в спину острой кочергой проскрипела:
– Нам нужна месть! Куда дел нечистого?
Высокий мужик выкрикнул:
– Да что с ним болтать, они одного поля ягоды! Я сам помню, как мне Марьюшка говорила, злыдень крестить отправлял к энтому в рясе! Заодно они! С потусторонними силами якшаются! А ну, бей негодника! – и ударил длинной палкой, попав по уху. Брызнула кровь, но священник молчал.
Деревенские разошлись не на шутку, пиная жертву, поволокли его в сторону костра, что разгорелся в рост мужика с вилами, который как раз подбрасывал туда ветки.
Обступили костер и толкнули молодого священника в кострище. Огонь ощутил подкормку и сразу же взялся за волосы, затем загорелась одежда, мучительно обжег кожу. Батюшка попытался выбраться из углей, но вокруг огня его ждали острия вил и лезвия кос, сразу же заталкивая его назад в пламя. Он понял, что возврата уже нет, и сейчас нужно терпеть сколько это возможно. Пламя быстро ползло вверх по подряснику, торопливо объедало руки, а батюшка громко и надрывно молился, выкрикивая многократно заученный текст, что часто произносил перед эти людьми на службах.