Страница 55 из 62
Серафима Васильевна Павлова. 1885 г. Фотография Otto Hach, Лейпциг
Назначен был гимнастический праздник. Все члены общества должны были публично выступать под руководством своих учителей. Недолго думая, русские решительно отказались участвовать в празднике. Но их учитель чуть не со слезами умолил не отказываться от выступления, так как этим они лишили бы его праздника. И вот отправились мы смотреть на выступление своих мужей. К нашей потехе мы получили места как раз напротив их отделения. Можете себе представить наш хохот, когда вместо того, чтобы перепрыгнуть через палку, наши гимнасты, держась за нее руками, лежали на ней животом, а товарищи перетаскивали их за ноги на другую сторону. Все шло в таком же духе. Но учитель остался доволен, так как они хорошо угостили его в пивной.
Иван Петрович Павлов. 1885 г. Фотография Otto Hach, Лейпциг
Сказать по правде, во все время нашего пребывания в Лейпциге я тоже весьма мало уделяла времени и внимания Ивану Петровичу. Все мои заботы уходили на безумно любимого ребенка и на приготовление пищи для нашего пропитания.
Как раз в это время расстроился желудок у ребенка. Я обратилась за медицинским советом к Ивану Петровичу. Он запретил кормить ребенка [молоком].
Ребенок превратился в старика, покрытого морщинами, жалобным плачем он не давал никому покоя. Пригласили мы профессора по детским болезням Зенгера. Тот пришел в ужас от такого медицинского невежества, приказал поить ребенка не только молоком, но и давать по стакану в день айсвасера. Благодаря этому, через три дня ребенок поправился.
Владимир Павлов (Воля) в возрасте 1 года. 1885 г. Фотография Otto Hach, Лейпциг
К нашему большому удивлению посетил нас сам профессор Людвиг. Он пришел в то время, когда Иван Петрович был в лаборатории и заявил, что пришел познакомиться со мной и посмотреть нашего очаровательного ребенка, похвал которому наслушался в лаборатории от работавших там русских. Подойдя к ребенку, он капнул из носа на его кофточку и стал извиняться передо мной, объясняя свою невежливость хроническим насморком. Наговорил он мне массу комплиментов по поводу работы Ивана Петровича и сказал, что я счастливая женщина, имея такого великого мужа.
Часто я встречалась с профессором Людвигом и его женой в парке, куда возила в колясочке на целые часы моего малютку. Вот однажды, когда супруги Людвиг встретились со знакомым и старик увлекся разговором, его жена подошла ко мне, любезно поздоровалась, расхвалила, как водится, младенца и пустилась в объяснение своей жизни. В лаборатории она узнала, что я сама покупаю провизию, готовлю дома обед и ужин, и что Иван Петрович никогда не ходит в рестораны. Это ей очень понравилось. Она назвала это настоящей семейной жизнью.
– Знаете, – сказала она, – после нашей свадьбы мой муж не одел ни одной крахмальной рубашки, выглаженной не моими руками. У нас нет и не было детей, мы живем только друг для друга: он заботится о моем благосостоянии и балует меня, а я со своей стороны беру на себя все мелкие жизненные заботы.
Она очень удивилась, когда я сказала, что делаю то же самое.
– Я не считала русских женщин способными на это! Да, мой муж недаром похвалил вас, он понимает людей.
Такие дружеские беседы повторялись у нас неоднократно при встречах в парке.
По дороге домой
Закончил Иван Петрович свою работу, и мы поехали домой после двухлетнего отсутствия.
Переезжая русскую границу, Иван Петрович пришел в такое умиление, что снял шапку, перекрестился и сказал: «Я готов обнять и расцеловать даже нашего жандарма!» – так был он доволен возвращением на родину.
По дороге мы остановились в Вильно, чтобы повидаться с моим братом и его женой. Здесь очень огорчило нас поведение маленького сынишки, которому было в то время немного больше года. Он никого не хотел знать, ни к кому идти на руки, кто не говорил с ним по-немецки. Кормилица его была немка, и мы с Иваном Петровичем по ее примеру тоже говорили с ним по-немецки.
Сергей Васильевич Карчевский
Однажды утром, когда брат был на службе, подъехала шикарная коляска, из нее вышли две нарядные дамы. К моему удивлению, это оказались мои старые знакомые еще по Керчи – Эмма и Цезя X. Они радостно бросились ко мне и моему мальчику с поцелуями и приветствиями. Я была поражена и в то же время обрадована тем, что сынишка охотно пошел к ним на руки. И превесело стал с ними играть, так как обе говорили с ним по-немецки.
Узнав, что через день мы с Иваном Петровичем уезжаем, они стали просить нас приехать к ним сегодня же к обеду. Иван Петрович не согласился. Я же с малюткой поехала, тем более что они просили меня от лица своей старой матери.
Подъехали мы к красивому дому.
Квартира была в бельэтаже и очень нарядно обставлена. Как всегда и раньше, все у них блистало чистотой.
Когда я спросила про их меньшую сестру, маленькую Адель, они сказали, что она давно уже умерла, но что есть еще сестра Лиля, которая учится в гимназии, и потому ее еще нет дома.
Мы очень весело и дружно болтали, вспоминая эпизоды своего детства. К обеду вышел их отец в халате с большим зеленым козырьком над глазами, прикрытыми еще и темными очками. Он извинился за свой костюм и объяснил, что это следствие его болезненного состояния. После обеда мать попросила меня пройти к ней в комнату, так как хотела со мной побеседовать. Здесь старуха со слезами сказала мне:
– Ваш брат не ведет с нами дружбу. Но у нас есть общий с ним знакомый. Вот через него мы и узнали о вашем приезде. Дело в следующем: моя младшая дочь Лиля совершенно разошлась с нами. Она в последнем классе гимназии и заявила нам, что, как только исполнится ее совершеннолетие, она ни часу не останется в нашем доме. Она мало способна, училась слабо, потому, что запоздала с учением. Я хочу, чтобы вы с ней поговорили и, быть может, примирили со старыми родителями.
Я сначала отказалась, так как не знала ни молодой девушки, ни причины их недоразумений. Однако пошла все же познакомиться с Лилей. Она жила в кухне вместе с кухаркой и горничной. С ними она работала и ела, в остальные же комнаты входила только рано утром для уборки и чистки домашних вещей.
– Я живу у министра X., который к несчастью приходится мне отцом, но живу только до своего совершеннолетия, так как раньше мне не дадут отдельного паспорта. К своему стыду, должна вам признаться, что отец мой наглый вор. Это он сделал ради моей матери и сестер, которые любят богатую шикарную жизнь и всегда требовали от него денег больше, чем он мог дать, нисколько не интересуясь, откуда он их добывал. Уже давно в городе говорили, что он великий казнокрад. Теперь, купив на имя матери великолепное имение, он попал под суд, и еще не известно, чем кончится дело. От них я не беру ни копейки и зарабатываю шитьем, и уже заработала на свой отъезд. Если бы вы знали, как было мне горько в гимназии слышать о бесчестных поступках отца и безмерной жадности матери и сестер! Ничего в мире не может заставить меня остаться с ними.
– А бог, – сказала я, – ведь он прощал злодеев?
– Совершенно верно, когда они раскаивались. Я долго ждала и надеялась на это. Но от них я только слышала насмешки над школьным учителем, говорившим нам о труде, о честности. Долго еще пробеседовали мы с ней, но ровно никакого успеха я не имела.
Через день мы уехали в Петербург. Брат был очень недоволен, что я была в такой всем известной бесчестной семье.