Страница 19 из 21
При мысли о предстоящем разговоре из глубины души, как со дна старого, сто лет не чищеного колодца опять начала подниматься едкая горечь. На свете слишком много подлецов, чтобы один человек мог надеяться хоть чуточку улучшить ситуацию. Он просто физически не мог всюду поспеть; хуже того, он всегда приходил слишком поздно, когда непоправимое уже случилось. Его уделом была месть, а он, как человек неглупый и начитанный, отлично понимал, что месть, в сущности, ничего не решает. Восточная мудрость гласит, что месть не возвращает потерянного, а лишь умножает потери.
Красиво сказано, что и говорить! А главное, все правильно, с какой стороны ни глянь. Да, не возвращает; да, умножает. Смешнее всего, что этот перл мудрости пришел к нам с Востока, где месть возведена в ранг искусства, а искусство доведено до полного совершенства…
Предмет его размышлений в это время сидел в убого обставленной кухоньке арендованного за гроши дачного домика и приканчивал поздний ужин, запивая немудреную трапезу дешевой плодово-ягодной бормотухой и глядя в подслеповатый экран ископаемого черно-белого телевизора «Рассвет». Его звали Михаилом Евгеньевичем Панариным, и он действительно ждал и боялся прихода незваных гостей, поскольку уже четвертый месяц был в бегах.
По телевизору шел какой-то мутный сериал без начала и конца. Раньше, в прошлой жизни, Михаил Евгеньевич сериалов не смотрел, высказывая свое негативное мнение о них в самых крепких и нелицеприятных выражениях, какие только допустимы в присутствии женщин и детей. Но криво торчащая на крыше дачного домика самодельная рогулька принимала всего три программы, по двум из которых почти ничего нельзя было рассмотреть из-за сплошных помех. Выбор, таким образом, был невелик, и, помучившись с месячишко, Панарин обнаружил, что понемногу втянулся и даже начал переживать за героев очередной слезливой мелодрамы.
Если бы Михаил Евгеньевич имел склонность к отвлеченным рассуждениям и самоанализу, он пришел бы к выводу, что в этом нет ничего удивительного: человеку свойственно меняться и приспосабливаться к условиям окружающей среды. Подумаешь, сериалы! Того, что он в течение целого года проделывал с родными внуками, от него тоже никто не ожидал, и в первую очередь он сам, однако факт остается фактом: сначала начудил с пьяных глаз, потом понравилось, потом втянулся, а теперь – пожалуйте бриться…
Но Михаил Евгеньевич Панарин всю жизнь был человеком простым, конкретным и презирал пустую болтовню, даже если это была болтовня с самим собой. Отвлеченные материи его не волновали, копаться в себе ему и в голову не приходило, и именно поэтому, а вовсе не в результате каких-то там рассуждений, он не испытывал никакого удивления по поводу своей внезапно проснувшейся любви к телевизионным сериалам. А чему тут удивляться? Что показывают, то он и смотрит. Сперва внучат воспитывал, как умел, теперь вот сериалы смотрит, и кому какое дело, чем человек занят в свободное время?
Свободного времени у него стало много с тех пор, как он вышел на пенсию – не по возрасту, а по выслуге лет. Служил он прапорщиком по тыловой части в ракетных войсках стратегического назначения и всю дорогу старался держаться поближе к своему складу и подальше от всех этих ракет, станций спутниковой связи, антенных полей и систем наведения, поскольку боялся, что они своими излучениями подорвут его мужское здоровье. И то ли напрасно боялся, то ли меры предосторожности оказались действенными, но, как бы то ни было, многолетнее близкое соседство с баллистическими межконтинентальными ракетами нисколько не повредило главной, наиболее ценной части его организма, в коей и заключалось упомянутое выше здоровье. По крайней мере, жена, пока была жива, на отсутствие мужской ласки не жаловалась, а жаловалась, бывало, на ее избыток.
Выйдя на пенсию, Михаил Евгеньевич отрастил себе бороду, пополнил и без того богатый набор рыболовных снастей и с головой ушел в рыбалку, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы отработать очередную суточную смену сторожем на автостоянке в ставшей за годы службы почти родной Йошкар-Оле. Он бы и не работал, да жена пилила – его пенсии ей, видите ли, не хватало, и еще не могла она по бабьей своей глупости понять, как это здоровый сорокапятилетний мужик может жить, не работая, и при этом чувствовать себя нормально.
Потом жена померла от сердечного приступа, не дотянув две недели до пятидесятилетнего юбилея. Панарин в это время был на рыбалке, а когда вернулся, предвкушая сытный ужин под чекушку и рутинную, но оттого не менее приятную, вечернюю процедуру под одеялом, обнаружил, что супруга уже остыла и даже окоченела, так что попользоваться ею напоследок уже не было никакой возможности.
Схоронив жену, он совсем ушел с работы и скромно зажил на свою военную пенсию и те сбережения, что хранились в глубине шкафа в жестяной банке из-под кофе. По жене он не горевал, хотя первое время отсутствие на шее привычного хомута вызывало у него какое-то странное чувство, схожее с неловкостью: в мире неспокойно, в стране кризис, народ вокруг только и делает, что друг дружке на жизнь жалуется, что же мне-то так хорошо? От одиночества Михаил Евгеньевич тоже не страдал – во-первых, не имел такой склонности, а во-вторых, в любой момент мог найти себе компанию, благо соседи, знакомые и бывшие сослуживцы любили его за веселый и добродушный нрав и по праву считали душой компании. Вот только бабы не хватало: мимолетные отношения как-то не складывались, а жениться вторично, добровольно подставив шею под новое ярмо, он не согласился бы ни за какие коврижки, хотя желающих заполучить такого завидного, положительного, в меру пьющего мужа вокруг было предостаточно.
Впрочем, долго его одинокая жизнь не продлилась. Где-то через год после того как Панарин овдовел, его дочь развелась с мужем, отсудила у него детей, трехкомнатную московскую квартиру и солидные алименты, а потом позвала Михаила Евгеньевича к себе – присматривать за квартирой и нянчить внуков. Старший из огольцов, Андрюшка, пошел в первый класс, а младший, пятилетний Димка, уродился болезненным, и каждый его поход в детский сад оборачивался для мамаши двухнедельным больничным, что, сами понимаете, грозило ей потерей работы.
Михаил Евгеньевич не имел ничего против того, чтобы на старости лет пожить в Москве, попробовать, какова на вкус хваленая столичная жизнь. Он продал квартиру в Йошкар-Оле, разом получив на руки сумму, какой прежде и в глаза не видел, и перебрался к дочери, где его уже ждала уютная отдельная комната.
Столичная жизнь на поверку оказалась не так хороша, как ему представлялось. О рыбалке пришлось забыть – выходные не в счет, да и какая рыбалка в этом их Подмосковье? Пенсии, которая по йошкар-олинским меркам считалась вполне приличной и даже завидной, в Москве хватало на неделю, сутками сидеть в четырех стенах было дьявольски скучно, а внуки, из-за которых он угодил в эту западню, оказались неслухами и горлопанами – вот уж, действительно, чертово семя! Дочерью они вертели, как хотели, и поначалу попытались взять в оборот и Михаила Евгеньевича. Но старший прапорщик Панарин был не таков и довольно быстро привел сопляков в чувство, не стесняясь иной раз прикрикнуть, а то и приласкать ладошкой по мягкому месту. Не привыкшие к такому обращению обормоты пытались жаловаться мамке, но та, видя неоспоримо благотворное влияние такого воспитания, их жалобам не вняла.
Пацаны оказались не только избалованными, но и упрямыми и развязали против деда настоящую партизанскую войну. Война эта с переменным успехом длилась недели две, то протекая в почти безобидной игровой форме, то обостряясь до открытого конфликта. И вот однажды, приняв перед обедом для аппетита бутылочку плодово-ягодного и уже подумывая, не открыть ли вторую, Михаил Евгеньевич обнаружил в тарелке с борщом не одну и даже не две, а целых пять мух.
Ни о какой случайности не могло быть и речи, подтверждением чему стало доносящееся из-за угла прихожей сдавленное хихиканье. Слегка осатанев, прапорщик Панарин выскочил из-за стола, поймал первого, который подвернулся под руку (им оказался старший, шестилетний Андрюшка, без сомнения, являвшийся зачинщиком), перекинул стервеца через колено и сдернул с него штаны, намереваясь надавать хороших лещей, что называется, по голой совести.