Любовь и птеродактили

– Ездят телеги, а катер ходит, – повторил Роберт, и мы обошли «Стеллу» по кругу – раз, другой и третий.

На первом витке просто глазели, на втором разноголосо кричали: «Эй, на яхте! Есть кто живой?» и «Кто ты, выдь да покажись, с нами честно подружись!», на третьем Роберт по собственной инициативе погудел не то клаксоном, не то сиреной.

– Ну, говорю же, в воде они, – резюмировал Артем, когда мы не дождались никакого отклика.

– Тогда и мы в воду! – за всех решил Петрик и тут же начал распускать узел джемпера на шее, стягивать футболку и белые брючки, под которыми обнаружились незабываемые серебряные плавки.

– Ура, мы будем купаться в открытом море! – обрадовалась я и тоже схватилась за пуговки платья.

Караваев услужливо помог мне раздеться, и, хотя Роберт сказал, что открытое море – не вот это все, а водное пространство за пределами государственных границ, мы от него отмахнулись и дружно перешли к купальным процедурам.

Бултыхались минут двадцать, но появления из пены морской толстосума в обтягивающем гидрокостюме так и не дождались, поэтому решили продолжить прогулку и заглянуть в эту бухточку еще раз на обратном пути.

Мы вернулись в ту же точку часа через два, когда все выпили и съели, надышались морским воздухом и местами обгорели.

А «Стелла» все так же стояла за мысом, только повернулась к нам другим бортом.

– Это потому что ветер поменялся, был западный – стал южный, – сумничал Караваев.

Роберт тут же важно сообщил, что южным такой ветер называют «сапоги», у моряков это зюйд. Артем вполголоса объяснил, что «сапоги» – это презрительное прозвище, которое моряки, носящие по форме ботинки, дают личному составу сухопутных войск.

– Сапоги, ботинки, лоферы или мюли, но очень подозрительно, что на палубе по-прежнему никого нет, а чашки на столике так и стоят, – на редкость здраво высказался Петрик, рассматривая «Стеллу» в свой бинокль. – Друзья мои, печальные пророчества – не мой конек, но что-то мне подсказывает, тут дело нечисто!

– Они исчезли! – округлил глаза Эмма. – Как в Бермудском треугольнике! Там тоже, я читал, такое бывает: люди вдруг разом пропадают, а корабль дальше плывет, как ни в чем не бывало: двигатель работает, на кухне обед пригорает… Кстати, а когда мы будем обедать?

– Позже, – коротко ответил ему Караваев, посмотрев на «Стеллу» в отнятый у Петрика театральный бинокль. – Роберт, подойдем поближе.

Лысый капитан почти притиснул катер к яхте, Артем перебрался с нашей палубы на чужую, скрылся внизу, но тут же снова появился:

– Людей нет, аквалангов тоже! В каюте полно пустых бутылок из-под водки и виски!

Роберт выругался и потянулся к рации.

– Бермудский треугольник, точно! – зашептал мне на ухо братец. – Люся, а давай мы отсюда отплывем?

– Плавает это самое, катер ходит, – машинально поправила я и вопросительно посмотрела на Караваева.

Тот уже был не игрив и не весел. Он играл желваками на щеках и цепко оглядывал воду в бухте.

– Божечки мои, а мы ведь тут купались! – ахнул мне в другое ухо Петрик. – В этой зловещей бухте, в воде, скрывающей что-то страшное!

– Мальчики, мальчики, не нагнетайте! – Я тоже заволновалась.

Наша дружная компания отчетливо разделилась на фракции. Я, Петрик и Эмма тихо уселись на лавочку и жались друг к другу, завернувшись в пледы, – ждали, пока ситуация как-то прояснится. Караваев, Покровский и Артем с Робертом с кем-то связывались по рации, звонили и не обращали на нас никакого внимания.

Минут через десять из-за мыса вылетел глиссер спасателей, Караваев перебросился с прибывшими парой слов и перебрался к ним. Потом подошли еще какие-то катера. С одного из них в воду ловкими кувырками опрокинулись водолазы.

Вскоре один из них вынырнул, жестами что-то показал: мы не поняли, а спасатели засуетились и отплыли – ой, отошли! – на своем катере дальше в море.

– Пристройся к ним в хвост! – привстав на лавочке, чтобы лучше видеть, велела я Роберту.

– Хвост у селедки, а это кильватер, – пробурчал капитан, но повел наш катер вслед за спасательским – видно, ему и самому было любопытно.

Снова бухнулся в набежавшую волну водолаз и через минуту вернулся с товарищем, подтаскивая к борту что-то большое, темное, растопырчатое.

– А это… – начал было Петрик и ахнул, зажав себе рот.

Я не сдержалась – испуганно взвизгнула, и совершенно напрасно. Караваев услышал, оглянулся – сердитый! – и яростной отмашкой велел Роберту убраться куда подальше. Тот понял его жестикуляцию без слов и выполнил приказ без возражений.

Наше плавсредство резко повернуло в сторону, ложась на обратный курс к поселку, но я успела выхватить у Петрика бинокль и навести его на то большое и растопырчатое, что спасатели как раз поднимали на свой катер, – мертвого человека в гидрокостюме.

И увидеть лицо.

И даже узнать его!

– Ужас, ужас, ужас! – бормотал Петрик, пока наша «Медуза» пришвартовывалась у причала.

Роберт, тоже взволнованный, делал это не очень аккуратно, стукаясь бортом о прибитые к причалу автомобильные покрышки.

Эмма зябко кутался в плед: то ли продрог, то ли тоже избыточно впечатлился.

Покровский помалкивал, волок корзину и не забывал поддерживать под локоток неустойчивого от волнения Петрика.

Водитель Артем помог мне выбраться на причал, сказал:

– Вы подождите у машины пять минут, я сейчас быстро. – И куда-то резво умчался.

Мы – поредевшей компанией из четырех человек – пошли к парковке, пробираясь сквозь собравшуюся у причала небольшую толпу. Она была нетипичной для пляжа, поскольку состояла больше из местных, чем из отдыхающих.

Аборигенов от приезжих вообще легко отличить. Во-первых, у них загар фасона «пионерский»: у видимых частей организма цвет ровный, коричневый, а под футболками-шортами кожа белая. Во-вторых, они одеты без претензий и не навьючены, как ослики, яркими торбами, надувными кругами, ковриками и пакетами со снедью. В-третьих, у них лица не расслабленные и взгляды не расфокусированные, потому что они-то на пляже не отдыхают, а так или иначе работают. Кто организует морские прогулки и катания на «бананах» и гидроциклах, кто на экскурсии к местным достопримечательностям зазывает, кто ходит туда-обратно по пляжу с ведрами и криками: «Рыба! Раки! Молодая горячая кукуруза!»

Но сейчас аборигены стояли, игнорируя свою целевую аудиторию: с суровым прищуром глядели на море и негромко переговаривались. Только один длинноволосый парень в цветастых шароварах и нелепой короткой майке, открывающей пирсинг в пупке, вещал в полный голос:

– А я говорил! А я предупреждал!

– А ты бы заткнулся! – Один из хмурых мужиков пихнул его локтем в голый бок.

Мы прошли сквозь эту небольшую толпу, и уже на набережной я оглянулась, запоминая длинноволосого парня, который теперь тоже помалкивал.

– Ах, бусинка моя! – Оказавшись на стоянке, Петрик одной рукой обессиленно оперся о бампер машины, а другой картинно схватился за голову. – Какой кошмар! И ведь ничто не предвещало! Как говорится, не было заботы… Хорошо, что мы с тобой никогда не думали заняться подводным плаванием! Артурчик, у нас не осталось водички?

Покровский подал ему минералку, и Петрик забулькал ею с самым страдальческим видом. Утолив жажду, он наконец заметил, что я не обращаю внимания на его душевные муки, и запоздало заинтересовался этим обстоятельством:

– Бусинка, что-то ты необычно чужда сострадания?

– Угу, – буркнула я и хрустко укусила ноготь.

– Так, Люся, в чем дело? – Дружище смекнул, что за своими показными страданиями упустил важное, тут же перестал прикидываться жертвой тяжких обстоятельств и заговорил нормально, даже напористо: – Я же вижу, ты чем-то крепко загружена!

– Угу.

– Не беси меня, бусинка! – Петрик сбросил плед, которым его укутал заботливый Покровский, как норовистый конь – попону. – Рассказывай!

– Рассказываю. – Я наконец оторвала взгляд от мыса, из-за которого все никак не появлялся катер спасателей, и посмотрела на друга: – Я разглядела его.