Страница 6 из 8
И хоть попало не по ней, а по груди, я все равно сказал:
– Да. – И двинул ему кулаком по ноге. Паша заржал и сел на пол.
– Хочешь, чай сделаю?
– Валяй…
Паша умел делать вкусный чай. То есть, у него было совсем другое отношение к приготовлению чая, чем у всех обычных россиян. Или у меня. Когда я делал чай, я просто закидывал туда пакетик и болтал его в кипятке какое-то время. Да я даже кружку мог не мыть после вчерашнего чая. Зачем это делать, если там и до этого было то же самое?
А Паша нет, Паша не зря был анимешником, знатоком японской культуры и прочего. У него был чайный набор, разные сорта чая, четыре глиняных кружечки без ручек. Можно было велеть ему заварить чай, и пойти в душ, потом покурить и зашить носки – а Паша сидел бы над своим черным блестящим чайничком, приоткрывая его и наслаждаясь идущим оттуда чудным травянистым запахом. Потом он приглашал на половое чаепитие. Этот термин придумал я, потому что оно обычно совершалось сидя на полу. Паша аккуратно и очень неспешно разливал пахучую светло-коричневую жидкость по кружкам, потом предлагал первую кружку мне, вторую брал себе, и мы сидели так молча, отпивая кипяток по крохотным глоткам, и думая о вечном цветении сакуры.
Я, конечно, будучи далеким от восточных культур, только притворялся, что думаю о сакуре. Я мог думать о тысяче вещей одновременно, совмещая розовых пони и претенциозных, гламурных баб с механикой на заводах Германии XIX столетия в одном миксере. Но глядя на Пашу, на его просветленное чело и прикрытые тысячелетней японской мудростью глаза, я прямо слышал шелест лепестков сакуры в его голове.
Вот и теперь Паша приготовил четыре кружки чая с шалфеем и корицей за восемь прочитанных мною страниц англоязычного Чака Паланика, а потом сел, поджав под себя ноги, и стал ожидать моего присоединения к половому чаепитию. Я присоединился.
На этот раз я и вправду думал о цветении сакуры. Вернее, я пытался представить, как пахнет в садах, где растет и цветет каждый год сакура. Мне представлялся запах черемухи или сирени, что, боюсь, было не совсем то. Паша же, в противовес мне, видимо думал о массовой вырубке сакуры, потому что более расстроенного вида я уже давно не наблюдал на его лице.
– Давай колись, что случилось. – Сказал я между первой кружкой чая и второй.
Паша опять опустил свои ресницы, и я снова рассмеялся. У него это здорово получалось.
– Я же сказал тебе. – Отмазался он, даже не взглянув на меня.
– Слушай, я уже понял, что я плохой переводчик. Не надо меня каждый раз унижать. Но я правда не знаю японский язык, прости покорно. – Я попытался придать своему тону больше дружественности, но все равно получилось язвительно. Однако Паша пропустил мои колкости мимо ушей и сохранил унылое выражение лица. Мы молча выпили остатки чая. Вставая, Паша произнес только:
– Ты все равно не поймешь.
Я оставил это его высказывание без комментариев. Вообще-то Паша был прав, у нас с ним было мало общего, кроме того, что обычно есть у людей, живущих вместе. Мы живем вместе уже целых три года, и, пожалуй, Паша знает меня лучше кого-либо. Мы вместе готовим, я знаю, что у него аллергия на чеснок и апельсины, а он – что я ненавижу укроп и петрушку. Я одалживаю ему пену для бритья, когда у него кончается, и сам порой ворую его зубную пасту, когда мне лень покупать свою, а из старого тюбика уже даже душа не идет. Паша по утрам встает сразу после будильника, а потом расталкивает меня, кидает в меня подушкой, засовывает палец в ухо, чтобы я проснулся, и идет на все крайние меры, чтобы я наконец восстал из постели. Короче, Паша стал роднее отца для меня за все это время.
И все же я во многом его не понимал, как теперь, например, непостижимой для меня была его причина грусти.
Короче я решил оставить Пашу в покое, уповая на завтрашний день. Завтра, все-таки, мой день рожденья. А человек, имеющий день рожденья, всегда может рассчитывать на поблажки.
Я ложился спать беззаботным парнем в возрасте двадцати лет, без каких-либо заморочек и особых проблем, вполне довольным своей жизнью и в чем-то даже оптимистичным, но я не знал, что уже спустя четыре часа мне суждено будет проснуться постаревшим на один год и познавшим нечто невообразимо неестественное.
Начнем с того, что я проснулся от дикого стояка. Извините, конечно, за такие подробности, но дальше их будет попадаться все больше и больше, так что вам лучше отбросить всякие религиозные убеждения и моральные принципы.
Так вот, мне даже во сне ничего такого не снилось, как бывало раньше, в лихие подростковые годы. Я в принципе не понял, что мне такого должно было привидеться, чтобы проснуться буквально с бревном, каменно застывшим посередине моей кровати. Я даже не поверил, что такое бывает. У меня вообще-то такого сильного никогда не было. Я говорю, пошевелиться было страшно, как будто его чем-то накачали.
Я сглотнул, быстро посмотрев в сторону Пашиной кровати. Он бы мне не простил, проснись я с таким эпичным стояком при его бодрствовании. Слава Богу, тот мирно спал и не чувствовал густой черной тени, опасно сгустившейся над его головой. Минуту я размышлял, что с этим делать. Можно было обратно лечь спать, надеясь, что к утру все пройдет. А вдруг не пройдет? Паша всегда вставал раньше меня. Я не хотел просыпаться под его дикое ржание.
Ладно, поковылял в туалет. Там понемногу этот дикий отек (не знаю, как еще это назвать) опал, и позволил мне вернуться в постель незамеченным и с виду невинным. Но как только я закрыл глаза, как моя татуировка начала страшно зудеть. Не открывая глаз, я рисовал себе желанные картины. Как я впиваюсь пальцами в свои ребра и разрываю зудящую кожу. Как я достаю терку или ершик, и начинаю выдирать чужеродную краску из тела. Как я потом прижимаю холодные ладони к кровоточащим ранам.
Я завертелся на постели. Долго на одном боку не лежалось. Я так умаялся, ища подходящее, не чесательное положение, что в итоге нашел себя с лицом, уткнутым в подушку. Придавленная к простыне часть татуировки немного успокоилась, но зато та, уходящая на спину, просто начала разрываться, лопаться, идти пузырями и расползаться в стороны. Всю эту гамму чувств я не мог долго выдерживать. Я же не шпион, все-таки. Немного почесать можно. Чуть-чуть, вокруг.
Я лег на бок, нащупал вслепую мокрой рукой повязку. Прижал пылающую огнем тысячи костров инквизиции татуировку и пораженно открыл глаза. Это было такое адское возбуждение, что я опять ощутил утяжеление внизу живота. Вот дерьмо! Я убрал было руку, но потом рывком сдавил татуировку опять. О Боже, миллион и одна девственница танцевали вокруг меня стриптиз, кормили клубникой, целовались друг с другом и исполняли еще не весть что. Да будь я порно-режиссером, после такой ночки я бы снял шедевр шедевров фильмов для взрослых.
Вселенная медленно вращалась вокруг меня, а я лежал на кровати, прижимая к татуировке руку, и плавился. Как будто бы меня сжимала в клыках огромная собака. Мир трепетал и дрожал с каждым моим выдохом. Мысли, высвободившись от обычного меня, рвались вверх, чтобы потом вернуться и наброситься на мое тело, зажатое и совсем ничего не понимающее. С каждым ударом сердца кровь разносила по телу вирус вожделения, и особенно щедро одаривала его нижнюю часть.
Я срочно должен был себе помочь. Я бы не смог заснуть после этого. Не сегодня. Не сейчас. Я такого не испытывал уже… Да никогда я такого не испытывал. Вся моя прежняя жизнь, все мои псевдо-оргазмы, все мои девушки, все мои случаи мастурбации – все, все померкло перед этой невероятной хренью, что сейчас со мной творилась!
Я мигом заперся в ванной. Я парил над своими жалкими попытками познать, что такое секс, и вожделение, и кульминация, и смеялся с высоты своего неожиданного триумфа. Эта чертова татуировка, которая была сделана, видимо, на эрогенной зоне и которая превратилась в секс-рычаг, она горела огнем и исходила оранжевыми и фиолетовыми лучами, она захватывала меня, она уносила куда-то далеко, вверх по течению, не оставляя возможности сопротивляться, возможности мыслить, вразумительно говорить и прямо ходить. Я был сверхчеловеком. Я мог читать мысли и проходить сквозь стены. Кажется, я познал секреты мирового хода времени и рассчитал траекторию полета кометы Омега мимо Юпитера за тридцать тысяч световых лет от нас в тот момент, когда на меня обрушился невообразимый, никогда не испытываемый прежде оргазм. Я спустил и еще минут пять приходил в себя, тяжело дыша.