Стальной узел

– Вот, вот, смотрите, дядечка! Вот номер полевой почты! Ведь мне же по номеру могут сказать, где находятся танкисты, ведь им же почту тоже доставляют.

– Дочка, да пойми же ты. – Солдат нахмурился, видя, что Лиза вот-вот заплачет. – Война ведь. А это армия. Не положено никому знать, где какая часть находится. Только командованию положено знать да почтальонам. Им сам бог велел. Не знаю уж, что и посоветовать. Ты поговори в штабе. Вас вон как душевно встречали, разместили даже с банькой. Поговори в штабе, может, тебе и помогут.

Немецкий майор молчал всю ночь. Его можно было понять, всю степень морального потрясения. Совсем недавно он во главе своего батальона атаковал наши позиции, был уверен в своей победе, в победе немецкого оружия и ничтожности славянской расы, и вдруг в один момент все переменилось. Фланговый удар всего одной танковой роты русских, и конец всему. Огонь, паника, гибель солдат, горящие бронетранспортеры, и советские «тридцатьчетверки» с красными звездами на башнях утюжат гусеницами остатки батальона. И вот уже сам командир со связанными руками, в порванном мундире, как мешок, лежит позади танковой башни, и его везут, как барана на бойню, куда-то в тыл. И нет спасения, нет никакой надежды на спасение, на жизнь. Бой проигран, победа отвернулась от доблестных германских войск. Один миг, и все рухнуло. Рухнул весь мир.

Пленный поднял глаза на того самого командира танкистов, который в мгновение ока изменил ситуацию и решил исход боя. Молодой лейтенант, уверенный, со стальным взглядом, русоволосый. Славянин! Да он мог украсить своим портретом любую выставку образцов арийской расы. И речь его почти правильная, с едва уловимым акцентом. Откуда он так хорошо знает немецкий язык? Может, из прибалтийских немцев?

– Майор Зиверс, – четко выговаривая слова, снова заговорил русский лейтенант. – Вы напрасно молчите. Своим молчанием вы только усугубляете собственное положение. Мне не надо вам объяснять, что советский народ и Красная Армия относятся к вам как к преступникам, ненавистным преступникам против всего советского народа. Спасти вам жизнь может не наша добрая воля, а ваше желание сотрудничать с нами и давать сведения. Ваша война на этом закончилась. Не старайтесь закончить еще и вашу жизнь.

– Меня расстреляют? – стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал от волнения, спросил немец.

– Расстреляют? – переспросил русский лейтенант, и серые глаза его блеснули недобрым холодным огнем. – Вы надеетесь на какие-то военные почести? А не думаете ли вы, что вас просто отведут за бруствер и пристрелят, как собаку. Или повесят, как преступника! Лучшим для вас выходом будет, если вас отправят в Сибирь валить лес и строить железную дорогу. Ваша откровенность исхода войны не решит, но снисхождение лично к вам нужно заслужить. Так что решайте.

Пленный опустил голову. Его начинающий лысеть череп чуть покачивался, будто человек про себя спорил сам с собой, и это отражалось в движениях его головы, в движении пальцев рук. Небритое лицо то и дело искажала гримаса отчаяния и муки. Полковник Островерхов смотрел на немца и нетерпеливо постукивал по столу карандашом. И со стороны это выглядело как-то даже зловеще. Вот-вот кончится терпение русского полковника, и он прикажет увести и шлепнуть пленного. Зачем с ним возиться, если он такой упрямый!

– Я буду говорить, – послышался тихий голос немца.

– Хорошо, – кивнул Островерхов. – Какова цель того последнего боя, в результате которого вы попали в плен?

– Перерезать железную дорогу и две шоссейные дороги, – ответил немец. – Партизаны взорвали железную дорогу в нескольких местах. Отремонтировать за короткий срок такое количество полотна невозможно. Было принято решение атаковать ваши части, оттеснить их на расстояние не менее пятидесяти километров восточнее и осуществить переброску танковых частей.

– Откуда, в каком количестве и для каких целей?

– С Белгородско-Харьковского направления – танковая дивизия. С Шосткинского и Брянского направления – механизированная дивизия. Готовился упреждающий удар, блокирующий ваше предстоящее наступление.

– Какими сведениями о нашем наступлении располагает ваше командование? – не выдав своего раздражения, ровным голосом спросил Островерхов.

– Я не знаю точно. Я не посвящен во все планы командования армии. Просто мне известно, что о вашем предстоящем наступлении в штабе армии знали. Не могу сказать, насколько эти сведения верны.

Пленного увели. Островерхов тяжело поднялся и подошел к карте на стене, отодвинул плотную занавеску, скрывавшую карту. Он постучал карандашом по бумаге и бросил Соколову через плечо:

– Да, наделал ты делов, танкист! Все планы фашистам спутал. Еще немного, и ты самому Гитлеру станешь врагом номер один. Личным, так сказать, врагом. Атаку ты им сорвал. После твоего эффектного выхода во фланг они потеряли до полка пехоты и два батальона танков. В ловушке оказались, голубчики, и долбили мы их, как в тире.

– Я только отвлек на себя противника. И два танка я потерял в этом бою.

– Война, Соколов, война, – задумчиво проговорил полковник. – Никуда не деться. Приходится терять людей, терять и терять. Но ты не только помог эту атаку сорвать, ты сорвал им подход подкрепления. Захвати они станцию и этот участок рокады, и через сутки нам бы стало здесь жарко. Значит, у них там паровозы под парами стояли, и танки на платформах были загружены. По свистку пошли бы составы сюда, а уж здесь… Как там твои? Справятся?

– Конечно, справятся. Старшина Логунов – опытный командир. Он еще в финскую воевал. Я с этим экипажем несколько раз с рейдами за линию фронта ходил. Справятся, товарищ полковник!

– Хорошо, если справятся, – задумчиво проговорил Островерхов. – За несколько дней до начала наступления немцы могут успеть отремонтировать большое количество путей, если столько техники, рельсов и шпал свезли на станцию Рощино. Очень нам нужны точные сведения, очень. А если это обман, лейтенант, если это пустышка, которую нам фрицы подсовывают? Мол, вон сколько всего на станции, мы готовим масштабную переброску войск! Поверим и отменим наступление. А им того и надо. Им, может, хочется успеть оборону усилить, какие-то приготовления сделать, о которых мы и понятия не имеем. Нельзя нам в таких условиях давать фрицам время на размышление, на подготовку. А судя по всему, фашисты очень хотят выиграть время. Что ж, будем надеяться на твоих ребят… Ты вот что, Соколов! Побудь пока при штабе. Дождемся твоих ребят, тогда с ними и вернешься в батальон. Считай, что ты временно откомандирован в штаб дивизии в качестве переводчика.

Алексей вышел из здания штаба, вяло козырнул часовому у входа и посмотрел на осеннее небо. Ясное, голубое. И солнце такое, что глаза слепит. И листья на березах и кленах огнем горят. Вот ведь приспичило тебе со своей красотой, зло подумал он об осени. Сейчас дожди нужны и туманы. Ночи черные непроглядные нужны, и ветра такие, чтобы звук танкового двигателя заглушить. Как вы там, ребята?

– Товарищ лейтенант Соколов! Алексей! – Звонкий девичий голос вывел Соколова из задумчивости. Он обернулся и увидел девушку в стареньком пальто, потертых ботинках и цветном шерстяном платке на голове.

– Да? – удивился он. – Вы меня?

– Вы не узнаете меня, Алексей? – И девушка стянула с головы платок и тряхнула непослушными кудряшками светлых волос. – Я Лиза, Лиза Зотова! Помните, в прошлом году я с раненой ногой в госпиталь попала, и вы меня всем экипажем навещали?

– Лиза! – заулыбался Алексей, узнав, наконец, девушку. – Откуда вы здесь? Вы ведь уехали в Куйбышев? Коля рассказывал, вы же с ним переписываетесь?

– «Переписываетесь». – Девушка улыбнулась и заметно побледнела. – Я все боялась, что вы произнесете в прошедшем времени. «Переписывались». Я здесь с концертной бригадой. Напросилась, когда узнала, что формируется коллектив для поездки на фронт. А где Коля?

Лиза спросила так быстро, что буквально перебила себя. Видно было, что она боялась задать этот вопрос, но он все время сидел гвоздем в ее голове. И она буквально выпалила его и с надеждой уставилась в глаза молодого лейтенанта. Алексей снова улыбнулся, стараясь не выдать своей тревоги: