Страница 5 из 23
– Мне, дяденька, и вашего положения достаточно. Что ж, сорок рублей в месяц – деньги немаленькие, коли ежели на всем на готовом.
– По глазам твоим вижу, что ты это врешь! Ну, что тебе сорок рублей, ежели…
– Вот, что насчет портного, то действительно я нынче просил Силантия Максимова, чтобы он заплатил по счету, – перебил Костя. – Надо тоже, дяденька, быть чисто одевшись. Езжу по немецким конторам, чтобы товар закупать, так осудить могут, коли ежели в рвани какой… Ну, Силантий Максимыч и заплатил.
– Много?
– Сто двадцать пять рублей, дяденька, но пять рублей в скидку пошло. Только и всего.
– А больше ничем не пользовался?
– Ничем, дяденька.
Старик покачал головой.
– И ты думаешь, я поверю этому? – спросил он.
– Воля ваша, дяденька.
Старик помолчал и прибавил:
– А ты вот что… Ты грабь полегче, да и за другими смотри, чтобы легче грабили. Ведь у себя грабишь, тебе же все после моей смерти останется.
Костя встал, подошел к дяде и поцеловал у него руку.
– Прикажете читать, дяденька? – сказал он.
– Читай, читай.
И опять чтение.
Вошла неслышными шагами чернобровая женщина, приложила левую ладонь к щеке, пригорюнилась и молча села в уголке на стул. Чрез минуту она пересела на другой стул, ближе к старику, еще через минуту переместилась еще ближе и, когда псалом кончился, кашлянула в руку, как бы давая знать, что она тут. Старик обернулся и нахмурился.
– Только пугаешь, – сказал он. – Подкрадешься, как кошка, а потом вдруг кашляешь. Я думал, и не ведь кто.
– Я, батюшка, Евграф Митрич, я Настасья… – отвечала чернобровая женщина. – Пришла узнать, как вам теперь, не полегчало ли?
– Так вот сейчас по щучьему веленью да по вашему прошенью и полегчает!
– К чему же вы разражаетесь-то, благодетель? Я от чистого сердца, а вы…
– Знаю я твое чистое сердце!
– Господи боже мой! Неужто за восемнадцать-то лет я от вас веры не заслужила! Кажется…
Старик еще больше нахмурился и украдкой кивнул на племянника, перелистывавшего псалтырь. Женщина умолкла.
– Да что бы вам от вашей болезни, Евграф Митрич, тараканов-то этих самых попробовать, про которых давеча отец протоиерей говорил, – переменила она разговор.
– Глотай сама… – был ответ.
– То есть, если бы вам, Евграф Митрич, только помочь могло, то верите ли, ей-ей, сама бы за вас тридцать штук проглотила! Живьем проглотила бы, – воскликнула женщина.
– Молчи. Не коварничай.
– Да какое же тут коварство-то, Евграф Митрич, батюшка?..
– Не только коварство, а даже неприличие и насмешка, – вот как я понимаю, Настасья Ильинишна, – поддакнул Костя дяде.
– И ты молчи. Не твое дело, – оборвал его старик и прибавил: – Переведи меня на постель да и уходи. Я спать хочу.
Племянник подскочил к дяде и стал поднимать его под руку. Подскочила и Настасья Ильинишна, взяв под другую руку.
– Ты-то чего лезешь? Тебе-то что? Ведь я тебя не просил, – огрызнулся на нее Евграф Дмитриевич, однако руки не вырвал.
Костя и Настасья Ильинишна уложили старика на кровать и подсунули ему под голову и под спину несколько подушек.
Старик не мог низко опускать голову. Его душило.
Уложив старика, Костя удалился. Настасья Ильинишна осталась при старике. Осмотревшись и видя, что в комнате никого нет, она припала к старику на грудь, обхватила руками за шею и, поцеловав, проговорила;
– Евграф Митрич, батюшка, благодетель! За что вы так со мной?.. Ведь уж, кажется, верна я вам, как собака. Восемнадцать лет чуть не молюсь на вас.
– Не лижись, не лижись… Что ты на меня навалилась-то! Ведь задушить можешь! Не понимаешь разве?
– Батюшка! Ну зачем такие слова своей верной рабе?
– Да, раба! Ты это в глаза только раба-то, а за глаза-то, поди, как меня костишь! И скаредом, и аспидом…
– Ах, милостивец, Евграф Митрич! Точно, что иногда поропщешь на вашу скупость, но взгляните вы в мою душу…
Настасья Ильинишна заслезилась.
– И я, и дочь моя денно и нощно молим Бога о вашем здравии. Умрете вы – ну, что мы будем? Ведь чуть не по миру идти… Иголкой-то тоже немного наковыряешь. Да и отвыкла уж я от этого из-за ваших благодеяний.
– Ну, молчи, молчи. Нечего тут… Я не обижу… Довольно лизаться, довольно… – бормотал старик.
– Ведь только не венчаны мы, да на одной-то квартире не квартировали, а то ведь живем восемнадцать годов как муж и жена. И дочка ваша Таисонька… Каждый день, как проснется поутру, сейчас на ваш портрет взглянет и перекрестится. «Дай Бог здоровья папеньке…»
– Ну, довольно. Иди домой… Уж двенадцать часов… Пора спать.
– А я хотела, голубчик, Евграф Митрич, попроситься у вас, чтобы вы мне с Таисонькой позволили здесь сегодня переночевать, – робко сказала Настасья Ильинишна.
– Это еще зачем?
– Да ведь уж поздно домой-то идти, голубчик. К тому же и вас-то жалко оставить, такой вы сегодня слабенький да неимущий. Ну вдруг хуже вам случится? Я и за доктором сбегаю, я и…
– Приказчики есть, Костя, старуха Ферапонтовна, кухарка…
– Так-то оно так, но все-таки лишняя женщина. И подать что, и натереть вас, ежели что случится. А что Ферапонтовна, то какая она работница! Ей только бы до себя.
Позвольте мне и Таисоньке переночевать у вас. Я вон в той комнате рядышком не раздеваясь на диванчике лягу, а вы чуть что – и позовете меня.
Старик подумал.
– Ну, оставайся, – сказал он и тотчас же прибавил:
– А только ты это все, Настасья, с коварством… Ты думаешь, нешто я не понимаю твоего коварства?
– Да какое же тут может быть коварство-то, батюшка, Евграф Митрич!
– Ну вот… Будто я не понимаю! Все вы, подлые, на смерть мою рассчитываете: и ты, и Костя, и приказчики.
Настасья Ильинишна заплакала.
– Бог с вами, Евграф Митрич… Только обижать и умеете.
– Будет, будет… Достаточно… Ступай…
– Позвольте, благодетель, Таисоньке-то с вами на сон грядущий проститься, – проговорила Настасья Ильинишна, отирая слезы. – Кстати и благословите ее.
– Зачем?
– Как «зачем»? Ведь кровь ваша.
– Кровь? – подозрительно повторил старик. – Ну, насчет крови-то это еще вилами писано.
– Боже милостивый! Что вы говорите! – всплеснула руками Настасья Ильинишна. – Да я как свечка перед иконой…
– Ну уж, веди, веди ее сюда. Так и быть.
Настасья Ильинишна подошла к дверям и поманила. Вошла девушка, подошла к кровати старика и припала к его руке. Старик притянул ее за голову, чмокнул в лоб и три раза перекрестил. Сделав это, он замахал руками и раздраженно заговорил:
– Идите, идите вы от меня теперь! Довольно! Дайте покой.
Настасья Ильинишна и Таиса удалились.
Глава VI
Человек пять так называемых швейцаров со всех ног бросились от вешалок к Косте Бережкову и принялись с него снимать меховое пальто, когда он только показался в притворе «Увеселительного зала».
– Афишечку, Константин Павлыч, прикажете? Бинокль желаете? – слышалось со всех сторон.
– Всех действующих лиц наизусть знаю, а рассматривать могу их сколько влезет и вблизи на сцене, – отвечал Костя.
– Знаю-с, что вы здесь постоянный и почетный гость, но нам-то вашему сиятельству услужить хочется. Поддержите коммерцию.
– Ну, давайте… Черт с вами!
– Пальто Константина Павловича на первую вешалку, чтоб потом не разыскивать и не задерживать их! – крикнул один швейцар другому.
– Знаю. Толкуй еще! На самый почетный гвоздь повесим, – раздался ответ.
Раскланявшись с дежурным околоточным и подав ему дружески руку, Костя направился к окошечку кассы.
– Загнуто, загнуто для вас ваше кресло в первом ряду. Смело садитесь. Деньги потом отдадите. На ваш счет запишу, – заговорил с еврейским акцентом кассир, просовывая из окошка курчавую голову.
Вместо ответа Костя сделал кассиру ручкой и вошел в помещение «Увеселительного зала». Стоявшие у входных дверей контролеры встретили его поклоном и распахнули дверь.