Страница 18 из 23
– Оставил, оставил. Словно чувствовал, что вы придете, и загнул для вас билет первого ряда, – говорил кассир, сильно акцентируя по-еврейски.
– Спасибо, спасибо. Но разве сегодня так много публики? – спросил Костя.
– Ужас, ужас! И все какой публика! Самый первый сорт. Все на Люлину приехали. Все спрашивают: «Будет ли сегодня петь Люлина? Будет ли она петь?» Большущево актриса сделалась. Сам наш принципал сегодня пять фунтов конфектов ей в уборную послал, – рассказывал кассир.
Костя слушал и сиял. Что-то теплое, очень теплое подкатывало ему под сердце и заставляло усиленно биться. Лицо его горело.
– Мне еще нужно рассчитаться с вами, почтенный Моисей Ильич, – говорил он кассиру. – Я вчера занимал у вас на ужин. Моисей Ильич ведь вас, кажется?
– Как ни зовите, только хлебом кормите.
– Вот шестьдесят пять рублей. Давайте мою расписку обратно, получите деньги и впредь не верьте.
– Фай, фай! Как возможно! Таково хорошему господину, да чтобы не верить? Сто шестьдесят рублей поверим и даже больше, когда деньги есть, а не шестьдесят пять. Двести шестьдесят пять рублей без всяково слову дадим, Константин Павлыч! – распинался кассир, получая деньги и возвращая расписку.
– Ну хорошо, хорошо. Спасибо вам. В антракте приходите в буфет. Попотчую.
Когда Костя входил в театральную залу, на сцене стояла Надежда Ларионовна в своем голубом декольтированном полуакробатском костюме, блестела серебряной мишурой и пела, улыбаясь публике, припрыгивая и делая жесты. Костя вздрогнул, вспыхнул и со всех ног ринулся в первый ряд кресел. В оркестре суетился швейцар, укладывая у ног капельмейстера меховую ротонду и ставя коробку с букетом.
Глава XVIII
Надежда Ларионовна допевала уже последний куплет своей шансонетки, когда Костя Бережков добежал до своего кресла в первом ряду. Первый ряд был полон. Костя заметил нескольких новых посетителей, не из числа завсегдатаев. Были старики и юноши, статские и военные. Все они просто пожирали глазами Надежду Ларионовну, впивались взором в ее стройные бедра, обтянутые тельным трико, в ее сильно развитую обнаженную грудь. Какой-то старичок, сосед Кости по креслу, даже весь трясся как в лихорадке и нервно шевелил губами, направляя свой бинокль на Надежду Ларионовну. Наконец, она кончила, размашисто развела руками, улыбнулась и вприпрыжку убежала за кулисы. Раздался гром рукоплесканий. Юноши громыхали креслами, старичок неистовствовал, кричал и колотил биноклем о барьер. Костя соскочил с кресла, бросился к капельмейстеру и, перевесившись через барьер оркестра, громко шептал:
– Подносите… Сейчас подносите… Все подносите…
И букет, и ротонду подносите!
– Люлину, Люлину! – ревела публика.
Надежда Ларионовна показалась на сцене и в несколько прыжков очутилась у рампы. Из оркестра ей подали букет.
Она взяла его, улыбнулась, поклонилась и понюхала. Когда же из оркестра показалась меховая ротонда, крытая бархатом, она несколько смутилась и попятилась, даже замахала руками.
– Берите же, – шепнул ей капельмейстер.
Она колебалась и взглянула в кулису. Из-за кулисы выскочил режиссер и принял ротонду. Надежда Ларионовна передала ему и букет и принялась раскланиваться, прижимая руку к сердцу. Костя стоял в первом ряду, как раз против нее. Она взглянула на него, кивнула ему, улыбнулась и сделала ручкой. Вся кровь прилила в голову Косте. Он зачастил аплодисменты и буквально отбивал себе руки до боли.
Надежда Ларионовна снова убежала за кулисы. Но вызовы не умолкали.
– Бис, бис! – раздавалось в зале.
Показалась снова Надежда Ларионовна, и на этот раз в ротонде, накинутой на плечи. Эта шалость произвела потрясающий эффект. Стройные ноги ее, обтянутые розовым трико, еще резче выделялись на темном мехе распахнутой ротонды. В таком виде она повторила последний куплет.
Опять неумолкаемые аплодисменты, опять вызовы. Последний куплет ей пришлось повторить три раза. Надежда Ларионовна торжествовала, торжествовал и Костя.
С уходом со сцены Надежды Ларионовны опустился занавес и начался антракт. Публика первого ряда не расходилась, а, сгруппировавшись в проходе, толковала о Надежде Ларионовне.
– Замечательная певичка, положительно замечательная! – слышалось повсюду.
– И ведь заметьте, какая находчивость! – шамкал старичок. – Взяла и надела на себя ротонду и вышла в ротонде. Это так эффектно, так эффектно…
Старичок не договорил, распустил слюни, захлебнулся, зажмурил глаза и вместо окончания только покрутил головой. – Не знал я, не знал, что в таком захолустном кафешантанчике и такой замечательный цветок существует! – говорил совсем юный офицер другому.
– Я сам не знал, но мне вчера Ларин в «Медведе» сказал, – отвечал товарищ. – Я заезжаю в «Медведь» поужинать – встречаю Ларина. «Сейчас, – говорит, – из „Увеселительного зала“. Съезди и посмотри, какой там замечательный цветок поет. Шик, – говорит, – просто шик»… Ну, я, не откладывая в дальний ящик, сегодня же и поехал. И ведь действительно замечательная певичка! Главное, молода и свежа. А это редкость. Все они всегда такие потасканные.
– Двадцать лет женщине… Всего только первый год на сцене, так что ж тебе! Мне тоже только сегодня поутру в офицерской столовой Калязин сказал, и я сейчас же поехал. Надо ее пропагандировать, надо пропагандировать.
В другой группе говорили:
– Купчик, говорят, какой-то шубу ей поднес.
– Да, да… Богатый купеческий сын. Что ему? А шуба отличная. Больше тысячи рублей стоит. Кутила, говорят, и деньгами так и сорит направо и налево.
– Стало быть, уж тут и не подступайся?
– Ну, это как сказать… Ничего неизвестно… Поналечь, так может быть… Впрочем, он ее уж держит на содержании. Тс… Вот он…
Костя прислушивался и слышал эти суждения про Надежду Ларионовну. Ревность просто съедала его.
«Брошку ей завтра бриллиантовую… брошку… Сговорюсь завтра же с извозчиком Булавкиным, и пусть ей лошадей посылает помесячно, – мелькало у него в голове. – Адольф Васильич обещался мне мебели для ее квартиры в кредит достать, выдам вексель, а там…. а там уж будь что будет… Платеж через полгода… К тому времени все может измениться, а не изменится, так будь что будет, – опять повторил он мысленно, взглянул на часы и подумал: – Ну, теперь пора и к ней… Она уже переоделась…» – и бросился за кулисы.
Когда он шел по коридору, то встретился с антрепренером. Тот тоже шел на сцену. Это был худой сутуловатый человек с несколько испорченным оспой лицом и с черными чиновничьими маленькими бакенбардами. Он немного заикался. Звали его Караулов. Встретясь с Костей, он протянул ему руку.
– Спасибо, что поддержали нашу Люлину, – сказал он. – Честь вам и слава!
– Помилуйте, это наша обязанность, чтоб поддерживать такие таланты, – немного смутясь, отвечал Костя, потрясая его руку.
Антрепренер остановился.
– Нет, какова певичка-то! – прищелкнул он языком и заикнулся, скривив рот. – Нет, кто мог подумать, что из простой девочки-статистки такая певичка выработается! Прелесть, прелесть что за девочка! Уж вы, господин Бережков, поддерживайте ее. Я ее поддержу и вы тоже. А то у нас ее отбить хотят. Приехал из Курска антрепренер театра Голенастов и сманивает ее. Вы слышали про это?
– Слышал, слышал, но только никуда она не поедет, – отвечал Костя, вспыхнув.
– То-то, уж пожалуйста, господин Бережков. Главное, уговорите ее, чтобы она не ехала. Голенастов ей предлагает четыреста рублей в месяц, и она вследствие этого хочет нарушить контракт, заплатить мне неустойку и уехать. Ну, зачем же так делать? Лучше честь честью… Я ей прибавлю пятьдесят рублей в месяц к жалованью и дам бенефисик. Можно подговорить кой-кого, чтобы подписались на подарок. То же на то же наведет. Голенастов предлагает ей четыреста и бенефис, а я даю теперь сто двадцать пять и бенефис, но зато Голенастов зовет только на три зимних месяца, а у меня она может служить зиму и лето. Зимний контракт кончится – летний заключим. Круглый год… Это надо принять в расчет.