Страница 15 из 23
– Сейчас, сейчас…
Костя принялся писать расписку.
Глава XV
Написав расписку в сто тридцать рублей и передав ее Шлимовичу, Костя Бережков начал прощаться с ним.
– Не пущу, не пущу без обеда, – сказал Шлимович. – У меня пообедаете. Ведь вы еще не обедали сегодня.
– Да… Но я уж как-нибудь… Поеду домой. Я уже говорил вам, что с дядей худо и он даже присылал за мной в лавку. Неизвестно, что там такое… Надо посмотреть, – откланивался Костя.
– Однако ведь обедать-то вы должны где-нибудь, так пообедайте у нас. Мы в четверть часа отобедаем. Ну, что вам значит четверть часа? Четверть часа больше, четверть часа меньше.
– Нет, уж позвольте… Вдруг умер старик? Там при нем эта самая его старая любовь Настасья Ильинишна с дочерью… Растащить могут. У старика деньги и под тюфяком, и под подушкой – во всех углах распиханы. Отпустите.
– Не отпустим. Все готово, все на стол подано. Давайте вашу шапку, – заговорила Лизавета Николавна и вырвала у Кости шапку. – Идемте и садитесь за стол. Мне с вами об Наде поговорить надо.
Она подхватила его под руку и потащила в столовую.
– Пока вы торговались, мы бы уж с супом покончили, – продолжала она. – Вы рассудите только одно: если старик умер, то уж все равно те деньги, которые у него под подушкой, слизнули. Садитесь… – посадила она его к столу.
– А что вы хотели со мной об Наде поговорить? – заинтересовался Костя.
– А вот сейчас… Выпейте водочки перед супом и закусите солененьким. Давайте и я с вами выпью. Вот так…
– Вы о Надюше-то, о Надюше-то… – нетерпеливо говорил Костя.
– Послушайте, так нельзя держать девочку. Ведь вы ее держите почти в черном теле, – начала Лизавета Николаевна. – А между тем посмотрите, какой она успех в театре имеет. Ведь она теперь артистка, совсем артистка.
– Но что же я должен делать, Лизавета Николаевна? Ведь вот я уже купил ей ротонду. Брошку она просит – на днях бриллиантовую брошку ей куплю. Пятьсот рублей я уже ассигновал. Вот только Адольф Васильич поможет мне продать эти проклятые контрабасы и скрипки. Ротонда у ней будет сегодня; брошка – в конце недели.
– Что ротонда! Что брошка! У бедной девочки совсем обстановка не та. Ну, как она живет! Три клетушки, мебель дрянная…
– Недавно я ей в будуар мебель купил, – оправдывался Костя.
– На Апраксином рынке-то… за полтораста рублей… какую-то ситцевую мебель. Полноте… Да разве ей то нужно по ее красоте и таланту? Я и не актриса, но посмотрите, в какой обстановке держит меня Адольф Васильич. Бедная девочка пришла сегодня ко мне, взглянула на нашу обстановку и заплакала.
– Ах, она сегодня была у вас? – быстро спросил Костя.
– Была. Она ужасно огорчена. Уж я ее утешала, утешала…
Костя был в замешательстве.
– Лизавета Николаевна… Но я уж не знаю, право, как… Ведь у меня теперь денег нет, – пробормотал он. – Вот достал две тысячи сегодня, да и то товаром. Товар нужно еще продать.
– Знаете, что… Молоденькие женщины об этом не рассуждают. Это вот мы, старушки, можем рассуждать и быть с понятиями, а ей двадцать лет. Я все-таки пожила уже, лет на восемь старше ее, видала виды и понимаю, а ведь она еще совсем дурочка.
– Что же она говорила? – тревожно спросил Костя и перестал есть.
– Хорошенькую квартирку хочет, лошадей…
– Но где же я это все возьму? Вот умрет дядя и оставит мне что-нибудь, тогда…
– Не рассуждают, говорю, об этом молоденькие женщины. Я говорила ей, успокаивала ее, но она рвет и мечет. «А вдруг, – говорит, – его дядя еще три года проживет?»
Костя теребил салфетку и чуть не плакал.
– Мебель, пожалуй, я берусь вам достать в долг, – проговорил до сих пор молчавший Шлимович.
– Достаньте, Адольф Васильич, будьте другом. А что она, Лизавета Николавна, вам еще говорила?
– «Не может быть, – говорит, – чтобы он, будучи при таком большом дядином деле, не мог денег доставать».
– Ах, это она и мне поминутно говорит! Но, во-первых, у нас дело совсем небольшое, дядины деньги в домах и в капитале, а во-вторых, делом не я один заправляю, а ко мне цепной пес приставлен – старший приказчик. У него касса, а не у меня. Вот умрет дядя… Жалко, что вы ей не сказали, Лизавета Николаевна, что я ей уже ротонду купил. Прелестная ротонда, крытая бархатом, на черно-буром лисьем меху. Она спит и видит ротонду, и это ее утешило бы. Сегодня вечером, впрочем, я ей преподнесу ротонду… Одно вот только – как мне из дома урваться, если с дядей что-нибудь случилось?
Костя задумался и поник головой.
– Кушайте макароны-то, Константин Павлыч, кушайте, – сказала Лизавета Николаевна.
– Ах, Лизавета Николаевна, мне и кусок в горло не идет! Что она еще говорила? Дорезывайте уже, говорите.
– Многое говорила. У ней был сегодня какой-то антрепренер. Из Харькова или из Киева. Так она рассказывает. Дает ей пятьсот рублей в месяц и зовет ехать с собой. В оперетку зовет. Надя затем и приходила ко мне, чтоб посоветоваться. «Что я, – говорит, – тут в Петербурге получаю?
Семьдесят пять рублей в месяц. Положим, – говорит, – с будущего месяца за мой успех мне здешний антрепренер обещал сто двадцать пять, но ведь это все не то, что пятьсот». Разумеется, я ее уговаривала остаться в Петербурге, но она хочет ехать.
Костя вспыхнул и ударил кулаком по столу.
– Никуда я ее не пущу! Ни за что не пущу! – крикнул он.
Шлимович улыбнулся и молча покачал головой, но Лизавета Николаевна отвечала:
– А как вы ее не пустите? Разве у вас с ней контракт? Вздурит девчонка да и уедет. Она вон какие речи говорит:
«Что мне, – говорит, – Петербург? В провинции-то люди еще богаче. Там я себе такого медведя найду, что и…»
– Не уйдет она, никуда не уйдет! – горячился Костя.
– Конечно же, если можете ее удержать, то лучше удержать. Ведь вы к ней все-таки привыкли.
– Я без нее жить не могу, – проговорил Костя и слезливо заморгал глазами.
– Но ведь надо все ее прихоти исполнять, – продолжала Лизавета Николаевна. – Я, разумеется, говорила ей, что с милым рай и в шалаше, но она не внимает. Только и толкует, что, мол, пока молода, по тех пор и пожить. У ней такой расчет, кроме того, что здесь она за сто двадцать пять рублей служит, а там будет служить за пятьсот, здесь она в «Увеселительном зале», а ведь это все-таки не настоящий театр, а там она будет в настоящем большом театре.
– Конечно, там более на виду, – проговорил Шлимович. – Настоящая актриса, пятьсот рублей жалованья…
Карьера… Там ей цена вдвое будет.
– Неустойку даже хочет заплатить здешнему антрепренеру и ехать, – доколачивала Костю Лизавета Николаевна. – Ведь у ней контракт с антрепренером и при этом неустойка.
– Никуда она не поедет, – бормотал Костя дрожащим голосом.
– Ну, то-то… Примите меры. Скажем так, что, может быть, насчет пятисотенного жалованья она, может быть, и привирает, актрисы любят приврать насчет этого, но все-таки она мне говорила, что хочет ехать. Главное, ей интересно, что в настоящий театр.
– Рублей триста в месяц ей можно дать. Я удивляюсь, как антрепренеры до сих пор зевали, – проговорил Шлимович.
Костя молчал и кусал губы.
– Кушайте же жаркое-то. Что ж вы не кушаете? – угощала его Лизавета Николаевна.
– Не могу, Лизавета Николаевна, не могу.
– Ведь больше ничего нет.
– Кусок в горло не лезет. Мерси… И отпустите меня, бога ради, поскорей домой.
– Ну, идите… Бог с вами. Какой вы непоседа!
Встали из-за стола.
– И при дяде надо быть… и при Наде надо существовать… Просто беда… – чуть не плакал Костя.
Шлимович и Лизавета Николаевна вышли его провожать в прихожую.
– Устройте мне, пожалуйста, Адольф Васильич, чтобы поскорее продать остальные-то музыкальные инструменты, – просил Шлимовича Костя.
– Хорошо, хорошо, похлопочу. Ведь надо покупателя найти. Предупреждаю вас, что это нелегко.
– Уж похлопочите как-нибудь. Главное, чтобы поскорее.