Лихой гимназист

Встреча с Тимофеем Марковичем прошла почти так же, как и в первый раз. Я пообедал с ним и его супругой, затем мы с дядей уединились в гостиной, и вот тут-то он и рассказал, из-за чего подрался с моим отцом. Оказывается, батя сбрендил ещё до ранения. Он расстроился из-за моего непослушания, приехал к Тимофею Марковичу и обвинил в том, что тот якобы внушил мне вредные идеи и побудил пойти против родительской воли. Он начал грубить, дядя пытался прогнать его, но тот уходить не желал, и тогда были сказаны роковые слова.

— Да уж, — покачала я головой. — У отца совсем крыша поехала. Мне жаль, что вы пострадали из-за его дурости.

— Алексей, — строго произнёс Тимофей Маркович. — Что бы он ни сделал, он — твой отец, он растил и воспитывал тебя. Отнесись к нему с должным почтением.

— Моё мнение останется неизменным. Он упрям и себялюбив. С ним и раньше невозможно было договориться, а последний раз, когда мы общались, он и вовсе обозвал меня бесом. Смотрел так, словно убить хочет. Теперь он для меня — чужой человек.

— Жаль, что так случилось. Он упрям — ты прав. Это и губит его.

Дядя расспросил о моей жизни и о том, как мне удалось снять квартиру (я придерживался версии, что занял денег у друзей), а когда я собирался уходить, вручил увесистую кожаную папку с машинописными листами.

— Тут половина первого тома «Руководства…», — объяснил Тимофей Маркович. — Бери и занимайся. Кто бы что ни говорил, а всё равно считаю, что ты должен развивать свой талант.

Удивительно, сколько сил потратил дядя, чтобы снабдить меня информацией. Похоже, для него это действительно было чем-то очень важным. И такой подарок не мог не обрадовать. Пока я имел лишь обрывки знаний, надиктованные архонтом, теперь же предстояло взяться за фундаментальное изучение тёмной стихии.

Планы на жизнь обретали некоторую ясность. За полтора месяца, что я провёл в это мире, многое стало понятным и привычным, появились новые связи, а на горизонте замаячила возможность заработка.

Теперь я хорошо представлял возможности и перспективы, открывающиеся передо мной. Пока имелось лишь два варианта, куда податься после школы, если не считать чиновническую службу, которая даже не рассматривалась. В первом случае я мог пойти в священную стражу, во втором — обучиться артефактостроению и открыть собственное дело. Второй путь мне нравился больше. Главный вопрос заключался в том, действительно ли у меня есть этот выбор? Давыдов присматривает за мной и может начать давить, если я займусь не тем, что он посчитает правильным.

Так, например, он желал направить меня в первую гимназию, а я сомневался, что это хороший вариант. Здесь, в третьей, созданы все условия: коллектив уважает, директор боится, надзиратель куплен. Тут я могу изучать второй вид магии — чары огня, что тоже лишним не будет. Совсем не хотелось покидать насиженное место и уходить в закрытое учебное заведение, где снова окажусь, как в тюрьме. Если сейчас мне ограничат свободу, так я потом и подавно не вырвусь из кабалы.

Так же оставалась непонятно, что случится в стране: будет ли история развиваться, как у нас, или пойдёт своим путём? Ждать ли в ближайшие пару лет революций и прочих потрясений? И если что-то подобное случится, чью принять сторону? Ни за тех, ни за этих впрягаться не очень хотелось, особенно за каких-нибудь царей.

Пожалуй, рано было об этом думать, но пока я шёл до квартиры Трубецкого, голову не покидали мысли о возможных социальных катаклизмах. Постоянные забастовки на заводах, революционные кружки с идеями нового справедливого общества, всеобщая неприязнь к действующему режиму, которая распространялась даже на аристократические круги, старик-император, готовый со дня на день отправиться на небеса — всё это говорило, что катастрофы не избежать.

На квартиру к Трубецкому пришлось пробираться через чёрный ход. Князь жил в доходном доме по Большому проспекту. Я еле нашёл нужную дверку во дворе. Она была совсем неприметной. По узкой, неосвещённой лестнице поднялся на третий этаж и постучал.

Открыла полная веснушчатая женщина — судя по переднику, горничная — и проводила меня в просторную комнату, наполненную людьми. Разбившись на группки, гости обсуждали что-то меж собой.

Трубецкой говорил, что у него собираются люди разных сословий, но большинство присутствующих имели весьма респектабельный вид. У кого — золотая цепочка виднелась под расстёгнутым сюртуком, у кого — перстень с драгоценным камнем красовался на пальце.

Женщин среди гостей было две: одна — в годах, другая — помоложе, лет тридцати. Они вели беседу в углу на диване, а рядом, на стуле, устроился полнощёкий господин с щетинистыми усами. Возле камина расположилась группа мужчин, среди которых выделялись два студента — молодые люди в мундирах тёмно зелёного, близкого к изумрудному, цвета. А какой-то худой остроносый тип в светлом сюртуке покуривал трубке, сидя в уединении.

Возле голландской печки с роскошной отделкой за овальным столиком расположились ещё несколько человек. Эта компания сильно выделялась на общем фоне. Четверо были в коротких серых сюртуках (тут всё называли сюртуками, хотя по фасону эта одежда напоминала обычный пиджак). Выглядели они опрятно, но сразу становилось ясно, что люди эти из иной страты. Старшим у них был мужчина лет пятидесяти со смуглым обветренным лицом и свисающими вниз усами. На левой руке его не хватало двух пальцев.

Трубецкой сидел вместе с ними и о чём-то рассказывал. Сегодня князь был одет в мягкий бархатный сюртук.

В соседней комнате сквозь широкие двустворчатые двери виднелся бильярдный стол, за которым играли ещё несколько мужчин.

А вот Маши не было. Мы по-прежнему встречались по утрам и ездили вместе, но в это воскресенье она занималась с сестрой, и это вынудило её пропустить собрание кружка.

Я подошёл к Трубецкому, тот сделал вид, что рад меня видеть, поздоровался за руку и представил сидящим за столом. Это оказались рабочие с Балтийского завода.

Устроившись рядом, я стал слушать их разговор, не слишком отличавшийся от того, который состоялся у меня с Трубецким в прошлую субботу, за тем лишь исключением, что рабочие внимали каждое слово князя и почти не возражали.

Вскоре Трубецкой объявил общий сбор, и все, кто был в бильярдной, перешли в нашу комнату, а кто сидел по углам, переместились поближе к хозяину квартиры.

Собрание началось.

Этим вечером мы в основном обсуждали новости, причём те, что не писали ни в одной газете. Не знаю, откуда, но кажется, Трубецкой обладал информацией, которой не было в открытых источниках. С его слов я узнал, что в Петербурге в последнюю неделю волна стачек охватила почти все крупные предприятия. На заводе Орловых рабочих разогнали жандармы, применив оружие, но теперь бастовала Выбогская сторона — один из самых плотно застроенных промышленных районов столицы.

Полиция тоже не дремала, да и тайная канцелярия активно работала, направляя жандармов устраивать чистки среди бастующих, но Трубецкой уверял, что судный час близится, скоро поднимется весь Петербург, и власть ничего не сможет с этим сделать. Вот только если первое было вполне вероятно, то в последнем я сомневался. Такое количество заклинателей наверняка что-нибудь да сделает.

Насчёт того, когда начнётся революция, эксперты разошлись во мнениях: одни считали, что до Рождества, другие — что позже, но точно в ближайшие два года. Пара человек высказала опасение, что если жахнет до того, как закончится война с турками, будет плохо, с чем я тоже мысленно согласился.

Но особенно меня поразил один из студентов. Он имел крайне радикальные взгляды, и завёл речь о том, что надо всех перебить: и царя, и аристократов (которые за царя), и жандармов. Однако Трубецкой возражал, говоря, что террор неэффективен и что революцию следует поднимать снизу, пока всеобщая стачка не охватит империю. И тогда, якобы, народ самоорганизуется и дружно зашагает к светлому будущему.

Трубецкой и ещё несколько гостей принялись теоретизировать, что мне было уже не очень интересно.