Полюбить Дракона

— Нет? — раздраженно переспросил Эван. — А если это не ревность, упрямая Ирментруда? Если я боюсь за тебя? А если тот, кто напугал тебя, вернется? Если он причинит тебе вред? Если он убьет тебя?

— У меня есть посох твоей матери, — наивно и трогательно произнесла Диана. — Если он посмеет ко мне приблизиться…

Она протянула руку и положила ладонь на темное дерево черной лозы.

— Я огрею его по спине, — тихо сказала девушка, не сдержав улыбки.

Это было ужасно наивно, глупо и трогательно, и Эван тоже улыбнулся, представляя себе эту сцену — как маленькая, хрупкая Диана гоняет злодея палкой его матери.

Но Диана сжала дерево, потянула его, пытаясь вытащить из песка, на который набегала волна, а палка словно вросла в землю.

— Ой, — пробормотала девушка, изумленная, дергая ее изо всех сил, и безрезультатно. — Кажется, я ее воткнула между камнями… попала в трещину… помоги высвободить. Будет жаль, если она тут останется, и море ее испортит.

Сердце Эвана екнуло; не веря в чудо, он кинулся на колени прямо в прибой, и ладонями принялся отгребать сырой тяжелый песок. Он ждал, что там, под белым песком, ладони его наткнутся на острые черные камни, он ждал боли, которая распорет его кожу. Но камней не было.

Вместо них, глубоко, крепко сплетясь с далекой почвой, обнаружились корни. Палка, что еще час назад была мертвым сухим деревом, проросла в морском берегу. Корням ее было словно сто лет; они были сильные, толстые, и уходили далеко вглубь в песчаный берег.

Эван, копая, разорил саженец. И теперь, изумленно хлопая глазами, он возвращал песок обратно, увлажняя черную лозу морской теплой водой.

— Что это значит? — воскликнула потрясенная Диана. — Что это?!

— Это величайшее чудо, — произнес, потрясенный, Эван. Он перевел взгляд своих светлых глаз на девушку и в изумлении мигнул несколько раз, словно желая удостовериться, что не спит. — Ирментруда, почему твоя палка проросла?! Черная лоза капризна и горда. Она никому не верит, ничьим словам и клятвам. Она и нашим словам не верит, когда мы клянемся ее беречь и защищать, а тут мертвое дерево ожило! Если она и отрастит ветку, то по размеру твоей головы! Лоза сочла тебя достойной ее короны! Что ты обещала ей, что говорила?!

— Я ничего ей не обещала, — потрясенная, ответила Диана. — Я и не думала, что она может ожить… я ничего не говорила!

Эван подскочил; на песке остались глубокие следы его ног, быстро наполняющиеся водой, а его серые глаза, цвета бурного весеннего моря, наливались отчего-то слезами.

— А ему, — тихо и робко, дрожащим от волнения голосом, произнес Эван, очень осторожно, бережно обняв девушку за плечи, — тому, что сюда приходил… что ты сказала ему?

— Я сказала, — медленно произнесла Диана, припоминая, — что…

— Ну? — подбодрил ее Эван, чуть встряхнув за плечи.

Тут Диана смутилась, опустила глаза, ее щеки запылали румянцем смущения.

— Я сказала, — поспешно произнесла она, явно желая поскорее закончить это щепетильный разговор, — что никогда он мной не завладеет. Я сказала, — тут Диана осмелела и подняла чистый взгляд на Эвана, коснулась ладонью его лица, — что останусь всегда верна тебе… и Лео… потому что не могу вас предать… и потому что люблю.

Тотчас же, словно в ускоренной сьемке, на черном дереве вспухла почка, лопнула, ощетинившись острыми чешуями, и из нее выросла гибкая черная ветвь. Словно вьющийся побег, она искала опору. Листья — крохотные, лакированные, и тоже черные, — воинственно растопорщились и заблестели в свете луны.

— Лоза верит тебе, — ахнул изумленный Эван. — Ты понимаешь, что это значит?! Понимаешь?!

Диана посмотрела на лозу — и не понимала.

— Она совьет корону на твоей голове? — пробормотала девушка.

— Нет, — прошептал Эван, обхватив девушку, едва не задавив ее в своих объятьях, целуя ее в макушку. — Это значит, что ты честна со мной. Твои слова идут от сердца. Ты не хочешь предавать.

**

Отказ Дианы больно ударил по самолюбию Итана.

Ожег, словно хлыстом, открытое ей сердце, и оставил Итана корчиться в темноте, одного. В ушах все еще звенел ее крик, вытолкнувший его из уединенного покоя, который Итан показал ей.

— Я целый мир готов был подарить тебя, — стонал он, извиваясь и корчась на полу. Обычно так больно было, когда вырываешь звезду, вместе с лучами, проросшими под кожей, вглубь тела, до самой души. Откуда была та звезда, что он вложил ей в ладони?

С груди; но, срывая ее, Итан не почувствовал боли. Она словно сама осталась в его пальцах. Не дрогнула ни единая струнка натянутых нервов. И было так легко…

— Потому что душа отпустила эту звезду с радостью, — хрипел Итан, поднимаясь, упираясь руками в пол. Его шатало, как пьяного, пол плясал перед его глазами, и Итан несколько раз падал, потому что мир продолжал плясать перед его глазами. — Потому что это был дар от чистого сердца! Потому что это было… само сердце…

Мысль эта, пришедшая в голову Итану только что, потрясла его настолько, что он прижал трясущиеся пальцы к груди, чтобы убедиться, что сильно бьющееся сердце на месте. Но облегчения это знание не принесло; Итану казалось, что все это обман, и стоит лишь пошевелить пальцами, как они наткнутся на кровоточащую рану.

— Здорово ж они отделали тебя, — раздался в тишине зала ледяной, полный ядовитой издевки голос. Андреас! Итан едва не застонал от досады, оттого что этот опасный, яростный и хитрый союзник видит его таким — слабым, поверженным. Но был в этом и плюс; уловив звук неторопливых шагов Андреаса, Итан вмиг себя взял в руки и поднялся на ноги, встал в полный рост и взглянул в лицо Андреаса.

Тот усмехался.

Обходя Итана неторопливыми, осторожными шагами, какими хищники и падальщики обходят ослабевшую жертву, он осматривал своего союзника, и его не обманывали ни уверенные движения, которыми Итан спешно приводил в порядок свою одежду, ни его твердый взгляд.

Андреас видел его, еле ворочающегося на полу, ослепленного яростью и болью. Он видел, что лицо Итана все еще бледно после пережитых страданий, и по высокому лбу катится болезненный пот.

— Что, — просмеялся Андреас гаденьким, мелким смешком, — отведал драконовых подарков? Летающие ведь только на вид такие гладкие и мягкие. Но эта податливая плоть, — в голосе Андреаса проскользнула лютая ненависть, — эта хрупкая кожа — это обман, иллюзия! Их чешуя крепче стали; очень самонадеянно было лезть к ним и думать, что у них можно что-то забрать хитростью. Хитрецов они не любят более всего. И если изловят… впрочем, зачем я тебе это рассказываю? Ты сам все знаешь; отведал на собственной шкуре.

Андреас не скрывал своей злобной, подленькой радости, и Итан понял, зачем Андреас здесь.

Услышав его беспомощные крики, этот кровожадный крокодил с горящими глазами учуял запах слабости и крови, и пришел, чтобы убить. Поэтому он так неспешно ходит в темноте — принюхивается, оценивает — так ли слаба его жертва. Хочет наверняка стать победителем.

Сам захотел быть первым и главным.

— Итан, Итан, Итан, — посмеиваясь, продолжил Андреас. — Старый Звездный… Сколько тебе лет? Тысяча? И ты все еще подвержен страстям? Нет, только не говори мне, что ты сейчас пострадал из-за того, что сам попытался выкрасть эту самку?! Что, в самом деле?! Ты дрожишь оттого, что не смог утолить свою жажду, не смог взять то, что так хочется твоему сердцу?

— Я дрожу оттого, — ответил Итан, кое-как переведя дух и сглатывая душащий его ком в горле, — что снова вырвал звезду из своего тела. Ты такой умный, ты так много всего видел, все знаешь… а каково это — раздобыть звезду, — знаешь?

Андреас снова гаденько рассмеялся, и Итан в полумраке огромного холодного каменного зала заметил металлический блеск в его руке, спрятанной за спину.

— Ты так легко расстаешься с ними, — процедил хитрец Андреас, наконец, остановившись. Теперь он не скрывал оружия. Прямой узкий меч, подрагивая в его руке, смотрел в пол, словно сдерживаемый яростный зверь. — Ты же знаешь, что с ними ты теряешь силу? Я считал все твои потерянные, напрасно потраченные звезды; их было слишком много. Ты разменивался на ничего не значащие мелочи, на сиюминутные желания, разрывая магические связи. А мне оставалось только ждать, когда ты потеряешь самый большой кусок магии и обессилеешь в конец. И я этого дня дождался.