Страница 8 из 8
— Майя? — различаю я сквозь шум в голове. — Ты, говорю, что ли, Майя? — И я оборачиваюсь.
Из-за двери тринадцатой квартиры выглядывает старушечка в ярко-синем платке.
— Полинина племянница?
Мой вздох облегчения вполне мог бы стать причиной цунами на другом краю света.
— Это я! Ключи потеряла.
Внезапная фея-крестная с готовностью выпархивает на площадку и мановением сухонькой руки отпирает оба тетушкиных замка. Не веря счастью, я устремляюсь в квартиру, но не успеваю сказать спасибо. Дверь за моей спиной захлопывается. Щелк-щелк.
— А вдруг ты не Майя! — торжествующе звучит голос соседки. И пусть. Я все равно никуда не собиралась.
Куртка, джинсы и свитер оказываются на полу, сама я забираюсь под одеяло и сворачиваюсь в комок. Меня знобит. Я доверилась Джону. Мне показалось, что мы сможем общаться и даже дружить. Я видела в его глазах интерес. Теперь понятно, что его вызвало: то, что я неместная, другая. Иными словами, дуреха.
— Дуреха, — шепчу я в темноту. В ответ вдали вскрикивает электричка. — Сама во всем виновата.
Несколько месяцев подряд я засыпала под твои голосовые сообщения. Включала самое раннее — и далее, далее, далее. Ты болтал и смеялся. Вот уже второй раз тебя крадут у меня, выхватывают из рук и уносят. Но кое-что еще осталось…
Я шарю возле кровати и подтягиваю к себе дорожную сумку. В ней — под нижним бельем, носками и пижамами — лежит твой дневник. Единственная возможность услышать твой голос. И я начинаю читать.
***
«Сорокалетний Лев Кой (литературный псевдоним, настоящая фамилия — Кошевой) бездомным не был. Жил в Печатниках, в квартире, которая досталась ему от матери. Официально не работал, писал стихи. Мать умерла год назад. Еще раньше от него ушла жена. Участники творческого сообщества, в которое входил Лев Кой, собирались в рюмочной, чтобы выпить дешевого пива и поговорить об искусстве. “Иногда читал здесь (в рюмочной — прим. автора) свои стихи, получал деньги, — рассказывает подруга поэта, представившаяся Музой. — А так — подметал двор, убирал снег, когда не в запое. Очень обижался на бывшую, все надеялся ее вернуть, доказать, что он гений. Лева и был гений: когда декламировал — люди плакали. Умел словами... Он же для нее сочинял, а она свалила, вот он и запил. Раньше-то мало пил, любил ее очень. Мы когда узнали — не поверили, он тем вечером вместе с нами сидел. Покурить вышел и не вернулся. Сумку даже оставил! За что его? Еще и поглумились…”
Я спрашиваю, есть ли у него дети, но Муза отказывается о них говорить.
10 октября Лев Кой приехал в рюмочную, чтобы договориться об очередной поэтической встрече. Получив добро, в счет будущего гонорара выпил лишнего и должен был переночевать у одного из живших поблизости приятелей, но внезапно исчез, никого не предупредив. Подогретая спиртным компания объяснила выходку Льва его “стремлением скрыть несостоятельность собственных аргументов в споре о метамодернизме”. Судя по всему, снаружи его встретил Лютаев. Заманил на близлежащую стройку, избил ржавым прутом и зарезал. Перед тем как всадить нож, Лютаев засыпал Льву Кою в глаза и рот поваренную соль из пачки, которую тот купил в минимаркете по дороге в рюмочную».
***
Одно из самых странных ощущений — когда сначала становишься с кем-то единым целым, а потом вдруг снова осознаешь себя отдельным человеком. Таким же, каким был. И ты не четверть, треть или половина — к черту отрезанные ломти: ты дышишь в собственном ритме, не ждешь звонка, не проверяешь соцсети, не бронируешь столик на двоих, а просто приходишь и садишься или не приходишь и не садишься, и никаких тебе неподаренных подарков, невыполненных обещаний, ревности к бывшим и будущим, жалости к себе. Ты — космос. Пустота пустоты. Твой единственный план — ты сам, и это — лучшая в мире новость.
Еще более странно, когда другого человека уже нет, но ты — все равно не ты, и, чтобы снова стать собой, тебе приходится читать о том, как он убивал людей.
После того, что случилось с нами в «Яме»[6], Март возненавидел пьяных.
Тетя Поля застает меня за ожесточенной сортировкой. Те немногие вещи, которые были привезены из дома, я раскладываю на две части. В одной из них — вся теплая одежда, в другой — черная водолазка из «эйчика» и шапка за четыреста рублей оттуда же.
— Проспала, — говорит тетя Поля.
— Заболела, — отвечаю я, перенимая ее тон. Ночью меня несколько раз вырвало, и, хотя причиной была вовсе не инфекция, я сижу, закутавшись в одеяло, потому что отчаянно мерзну и потею одновременно.
— А у тебя не это ли самое?..
«Ваша срамная столичная болезнь», — додумываю я за нее.
— Нет, не ковид. Ноги вчера промочила.
— Да, обувь у тебя, конечно… Ладно, иди поешь.
Мысль о еде вызывает очередную волну дурноты. Я встаю и, покачиваясь, начинаю натягивать джинсы — от них мне тоже предстоит избавиться, но не раньше, чем я куплю новые.
Тетушка стоит в проеме двери, уперев руки в бока.
— Ну и куда ты, раз заболела?
— В колледж. Я сегодня доклад должна была делать. Нужно предупредить, что не сделаю, иначе подведу всю группу. Еще я… — И комната, и тетя перед моими глазами нежно покачиваются. Это даже приятно. — Потеряла ключи. Вы ведь сегодня дома?
— А я все думала, признаешься или нет. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.
Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.
— Спасибо! Можно одолжить у вас мелочь на проезд?
— А проездной?
— Тоже потеряла, — говорю, всовывая ногу в штанину.
— Как так-то, Май?..
Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. Поэтому я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу обратно. Где рынок, я отлично помню: мы проходили мимо него вчера утром, по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. Надо не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить: их я купила себе сама, и они, кстати, вообще не промокают.
Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне полтинник.
— Тебе жильцы за квартиру-то платят?
— Платят.
— Вовремя платят?
— Вроде вовремя. Я верну, когда разменяю, у меня только крупные…
Она машет на меня рукой:
— Ступай, не обеднею. Только в дверь не звони, когда вернешься: устала со смены, выспаться надо.
— У вас кран течет, — говорю, прежде чем захлопнуть дверь. — Вызовите сантехника, я заплачу.
Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки: мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.
Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне — такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, готовая вот-вот взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет — наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы — предыдущие тут же отправляются в пакет — и длинный джемпер цвета насыщенного вина, мягкий, как объятия. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на яркую шаль для тети Поли, достаточно теплую, чтобы растопить ее ледяное сердце.
Навьюченная мешками с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «ЯНА» с картонкой наперевес дежурит на боевом посту.
— Это вам.
Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.
— Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.
И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, стоит ли радоваться такому странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но запах шашлыка и чего-то, похожего на суп харчо, из ресторана заставляет мой измученный пустой желудок подать голос. К тому же здесь принимают безнал.
6
Неформальное название общественного пространства в Москве — амфитеатра на Хохловской площади.
Конец ознакомительного фрагмента.