Жаворонок

Кармазанову мысль эта кажется заслуживающей внимания. Он еще помнит неистовый народный энтузиазм первых лет перестройки, когда слово, брошенное в толпу, отзывалось гулом по всей России, когда буйствовала Москва и улицы сотрясались от многотысячных манифестаций, когда страстным усилием воли опрокинуто было несокрушимое господство КПСС. Народ – это и в самом деле великая сила. Правда, за последние годы энтузиазм его несколько поутих. Да и то сказать, рыночные реформы не слишком располагают к энтузиазму. Тем не менее, сила эта, конечно, никуда не исчезла. Она есть, она просто дремлет, не чувствуя пока, вероятно, сама себя. Но она проявится – надо только суметь к ней обратиться. Что-то такое здесь, во всяком случае, брезжит.

Главное же что, видимо, производит на него впечатление – это фанатическая убежденность, которая исходит от Жанны, ее искренняя уверенность, что именно ей предназначено осуществить это объединение, тихий медленный голос, воспринимаемый, тем не менее, как под гипнозом. Голос прошибает даже его сугубо профессиональную сдержанность. Трудно сказать, какую роль здесь играет так называемое «прикосновение Иисуса», способность Жанны будить все лучшее, что есть в человеке, обращаться напрямую к душе, минуя предохраняющее сознание; Кармазанов и сам мог разглядеть в зерне будущее растение, бывают в жизни минуты, когда вдруг становишься ясновидящим. «Так судьба стучится в дверь», – начертано на партитуре Пятой симфонии Людвига ван Бетховена. «В этот день я прозрел всю свою жизнь», – пишет молодой, еще восторженный Арреотти. Так или иначе, но Жанна, видимо, производит на него впечатление. И хотя мы никогда уже не узнаем подробностей того вечернего разговора: оба его участника, не скажу, что мертвы, но – прекратили свое земное существование, подробности, вероятно, особого значения не имеют. Здесь для нас важно совсем другое. Важно то, что когда «жигули», покрытые грязью, тормозят у входа в метро, решение уже принято, Кармазанов увидел все, что хотел, и услышал за простыми словами такое, чего, вероятно, не смог бы услышать никто другой.

Разумеется, он пока не говорит Жанне ничего определенного; он достаточно опытен и знает цену неосторожного обещания. Он, по-видимому, вообще не хочет чем-либо себя связывать. Он – весьма характерный штрих – даже не удосуживается подвезти Жанну обратно, хотя время довольно позднее и ей придется идти одной сквозь мокрые новостройки. Он лишь сухо прощается и говорит, что позвонит ей через какое-то время. Лицо его холодно, глаза – будто из расплавленного антрацита. Он закуривает и стряхивает пепел на приборную доску. Может быть, дым в этот момент кажется ему знаменательно горьким. Потому что решение уже все-таки принято, стрелка на глухом разъезде истории переведена, отныне он тоже, что бы ни делал, будет воспринимать тикающий ход судьбы, жизнь его с этой секунды определена, дорога избрана, и уже ничего изменить нельзя.