Это был я, Арти!

Ой зря! Знай он наперёд, к чему это приведёт, наверняка предпочёл бы этого не делать. Но он пшикнул. И я среагировал так, как среагировала бы любая собака, ощутившая на своей шерсти что-нибудь неприятное и противоестественное. Я её стряхнул. Так, как умеют только собаки. Основательно. С упоением. От кончика носа до кончика хвоста. Не без удовольствия взглянув на ошалевшего соседа, я с удивлением отметил, как много, оказывается, может скапливаться воды и грязи на шерсти обычной среднестатистической овчарки. Гораздо больше, чем способен впитать парадно-выходной костюм Аркадия Борисовича. Хватило ещё и на всего Мишку, и даже на стены, двери и полы нашего общего коридора. Мишка покатился со смеха, Мама обречённо закрыла глаза ладонью, а у Аркадия Борисовича от неожиданности и возмущения перехватило дыхание. Он на несколько секунд замер, ловя воздух ртом, словно вынутая из воды рыба. Руки его, продолжавшие сжимать флакон с одеколоном, так и застыли в воздухе.

– Это… это.. это бе-бе-безобразие! – только и сумел, заикаясь, выдавить из себя Аркадий Борисович, и тут же скрылся в своей комнате. В театр сосед в тот вечер так и не попал. Я был подобным исходом удовлетворён, Аркадий Борисович, похоже, расстроен. Мама пыталась постучаться к соседу в комнату, предлагала постирать и выгладить испачканную одежду, но Аркадий Борисович её так и не впустил, предпочитая ненавидеть меня из-за закрытой двери.

Потом зима закончилась. На улице стало тепло и зелено. У Мишки начались каникулы. Каникулы – это когда с утра никуда не надо. И в обед никуда не надо. И вообще целый день можно никуда не спешить. Мы с Мишкой днями напролёт пропадали на улице или бездельничали дома, если шёл дождь. Казалось, весь мир пах счастьем. Пока не наступил тот день.

В тот день я впервые услышал слово «война». Нет, не правда. Я слышал это слово и раньше, когда в клубе рассказывали о подвигах Бурана в Испании и Финляндии. Но тогда оно звучало совсем по-другому. Оно было интересным и совсем не страшным. Оно было не про нас. А в тот день это слово пришло к нам домой. Мы все были дома, даже Хозяин. Был как раз такой день, когда с самого утра все дома. Обычно такие дни самые лучшие, потому что мы проводим их все вместе, вместе ходим гулять, иногда даже ездим в лес или на речку. Но в тот день мы были дома, и к нам пришло это слово. Его принесла Мария Фёдоровна. Она зашла в квартиру, и я сразу почувствовал, что что-то не так, что случилось что-то непоправимое, что в воздухе появился запах тревоги и напряжённости. Горький и терпкий запах, от которого хочется выть в голос.

Я встретил Марию Фёдоровну в коридоре у двери, но она не улыбнулась мне как обычно, не назвала моё имя на журчащем языке, лишь машинально и как-то рассеянно провела ладонью по голове и прошла к нам в комнату.

– Верочка, Серёжа… война! – тихо и надрывно сказала она и вдруг заплакала.

– Господи! – выдохнула Мама.

Хозяин ничего не сказал. Только запах тревоги в воздухе стал гуще. И я понял, что источает его то слово, которое произнесла Мария Фёдоровна. Война! Тогда я ещё не знал, что с этим словом нам теперь предстоит жить каждый день. С ним же многим предстоит умирать. Но тогда я очень удивился тому, что Мария Фёдоровна заплакала. Она сидела на стуле в нашей комнате, закрыв лицо руками. Плечи её содрогались, спина, обычно прямая и осанистая, стала вдруг обвисшей и сгорбленной. Откуда мне тогда было знать, что у Марии Фёдоровны с войной свои счёты? Она знала её в лицо, знала её беззубую с гнильцой ухмылку, её длинные костлявые руки с когтистыми скрюченными пальцами. Предыдущая война сделала её вдовой, забрала самого главного в её жизни человека. Теперь она возвращалась снова, и ей нужны были новые жертвы. Много новых жертв.

– Не плачь, пожалуйста, не надо! – я хотел, очень хотел сказать ей это на человеческом языке. Но я не умел. Всё, что я мог – лишь подойти к Марии Фёдоровне и уткнуться головой в её колени. Я смотрел на неё снизу вверх и всё повторял и повторял по своему, по-собачьи: «Пожалуйста, не плачь. Мне тоже от этого становится плохо». Но она поняла, она как-то поняла.

– Хорошо, хорошо, Арти. Я больше не буду, – всё ещё всхлипывая, сказала она и положила мне на голову свою руку.

Хозяин подал ей платок. Мария Фёдоровна без слов благодарно кивнула в ответ, вытерла глаза, ещё раз почесала меня за ухом и тихонько ушла к себе.

В тот день было по-особенному напряжённо тихо. Каждый закрылся в себе. Каждый думал о своём, но все знали, что думают об одном и том же. Война! Запах тревоги не улетучивался. Казалось, он входил в стены, в мебель, в каждую вещь нашей квартиры, чтобы остаться там навсегда. Что-то необратимо менялось вокруг, будто в тот самый день и в тот самый миг, когда Мария Фёдоровна принесла это слово в наш дом, мир разделился на «до» и «после». В этом мире «после» я никак не мог найти себе места. Я бродил по квартире, не понимая, что происходит. Я шёл от Хозяина к Маме, от Мамы к Мишке, от Мишки опять к Хозяину. Но они меня словно не замечали. Меня гладили их руки, но руки были не их – в них не было ни ласки, ни тепла, ни любви. Только задумчивая отстранённость.

Мама тихонько поглядывала на Хозяина. Она чего-то боялась. Чего-то, что ещё не случилось, но может случиться. И то, случится это что-то или нет, зависело только от Хозяина, от того, какое решение он примет. А Хозяин был напряжён. Он сосредоточенно о чём-то думал. Когда он машинально, не глядя, поглаживал мою голову, его руки пахли сомнением. А Мамины – страхом и надеждой, надеждой, что ничего не случится, что сомнения Хозяина разрешатся таким образом, что ничего плохого не случится. И оба пахли тревогой.

Только Мишка пах по-другому. Он один продолжал меня замечать. Он обнимал меня за шею и утыкался лицом в мою шерсть. Он тоже не понимал, что происходит. Но всё-таки понимал больше, чем я. Может быть, поэтому он не боялся?

– И ты не бойся, Арти, – деловито шептал он мне на ухо. – Это ничего, что война. Мы быстро этих фрицев разобьем. У нас знаешь, какая армия? Она у нас ух какая! Самая сильная в мире! Мы кого хочешь победим! Вот увидишь, через несколько дней они от нас драпать будут, только пятки засверкают. Пожалеют, что сунулись!

Конечно, я не знал, какая у нас армия. Я вообще не знал, что такое армия и кто такие фрицы. Но Мишкины слова успокаивали, тревога начала понемногу отступать. Если даже Мишка не боится, то мне уж подавно стыдно трястись. Вот только Хозяин оставался хмурым. Может, он тоже не знал, какая у нас армия?

Потом пришёл Аркадий Борисович. Он был возбуждён и как-то непривычно суетлив.

– Вы слышали? Германия напала. Молотов выступал.

Хозяин молча кивнул. Мама тяжело вздохнула.

– А я вот чувствовал, я так и знал, что это случится! Вся Европа уже покорилась германской военной мощи. Нападение Гитлера на СССР было лишь вопросом времени.

Хозяин молчал.

– Даже и не знаешь, что теперь делать, – размышлял вслух Аркадий Борисович. – Одно ясно: они будут всеми силами стремиться сюда, в Ленинград. В Москву, конечно, тоже. Это понятно. Но и Ленинград для них – цель заветная. Дело чести, если хотите. И знаете, что я вам скажу, положа руку на сердце? Ехать отсюда надо, и ехать как можно быстрее!

Хозяин удивлённо и возмущённо взглянул на соседа.

– Да, да, не смотрите на меня так. Мы сколько угодно можем петь, что «от тайги до британских морей Красная армия всех сильней», но песнями и штыками, пусть даже и «в мозолистых руках», немецкую военную машину не остановить. У них сотни самолётов, тысячи танков, артиллерия, современное оружие, их поддерживают Италия и Румыния, которая не может простить нам Бессарабии. Вот увидите, Венгрия с Финляндией тоже не заставят себя долго ждать. Да мало ли кому ещё Союз успел насолить! Все Европейские ресурсы в руках у Гитлера. А у нас что? «Мы красные кавалеристы, и про нас…»?

Аркадий Борисович плеснул в стакан воды из графина, стоящего на столе, и залпом выпил.