Страница 7 из 35
Я заканчиваю, заканчиваю. Образ смерти, тело, утратившее жизнь, я, глядящий на портрет, и я, всем своим слухом и широко раскрытыми глазами обретающийся в салоне фотографа, я, умирающий с каждым новым написанным словом, и я, умирающий с каждым прошедшим часом, – все мы сошлись в этом неприбранном месте.
Сейчас на портрете появился еще один мальчик, постарше, на нем черная, очень старая морская шапка. И они не в зале, а на белом бескрайнем берегу. Вот они уходят по нему далеко-далеко. И на песке остается лишь перевернутая лодка.
История о пайядоре[8]
Девочка эта в первый раз спела напев пайядора в один из вечеров, когда мы все сидели возле голых стен прачечной. Помнится, напев показался мне грустным-прегрустным, как желтая дорога в зимний вечер – в один из тех вечеров, что можно прятать в ладонях, подобно стеклянному шарику, в котором снег падает на неподвижного путника, и с путником этим мы связаны лишь нашей неподвижностью – он внутри стекла, а мы – снаружи.
Помню также, я тут же догадался, что пайядор жил в комнате – она была за нашей спиной – со старинным умывальником в эмалевых цветах, чьи тона давным-давно поблекли. Так и казалось, будто в давно прошедшие времена к этой нищенской комнате за нашей спиной приложила свои руки женщина, превратив ее в скрытый от сторонних глаз рай, похожий чем-то на золотые монеты, которые мы, покопавшись немного, находили в развалинах трактира, – все это теперь стало одной сплошной руиной. Мне хотелось сказать: «Войдемте, там внутри пайядор», но я не сделал этого, потому что в ту пору я проникся его мыслями и чувствами и испытывал к нему симпатию, – ведь и моя девушка была от меня очень далеко, правда, во времени – на расстоянии многих лет. И оба мы блуждали в одиночестве, разве что он – по дорогам, а я – по моим дням.
Меня совсем бы не удивило, если бы он выждал, пока мы все уйдем, прежде чем двинуться по дороге между высокими серыми эвкалиптами. В своей жизни он слышал лишь шорох сухих листьев под ногами, сражался с ветром, который лишь его настигал, и в роковые минуты, как, например, в топи среди гуайав, лишь он мог своими собственными руками вытащить себя из трясины в покое зарослей, и радость снова шагать навстречу ветру была лишь его неповторимой радостью. Было у него всего две-три вещи, и только. Но любил он их так, как, представлялось мне в ту пору, лишь бедняки любят свой нехитрый скарб.
Как-то утром я мог спросить его, почему он не покидает этот поселок, почему не поищет ее где-нибудь в другом месте? Но мое молчание было столь же нелюдимым, как и его, а мое одиночество – столь же заносчивым. К тому же он сам мог спросить меня, почему я не покидаю это детство, почему не покидаю эти дни и не отправлюсь искать ее? По правде говоря, мы оба оставались все там же. На предначертанных нам, одних и тех же местах. Только вот он был так ужасно обманут, а я все еще жду смертного часа.
Иногда по вечерам, которые я проводил облокотившись на перила черного моста, перекинутого через железнодорожный путь, мне казалось, что я слышу бедного певца далеко вдали. Дома в Арройо Наранхо подравнивали свои белые глинобитные ограды. Они грезили, что однажды море подступит к самым их стенам и корабли приплывут к ним с вестями и товарами со всех концов земли. Вечер молчаливо топил их в глубоких золотых сумерках, которые отсвечивали стариной, словно бы Карточный Король стряхнул с себя золотую пыль. И на самом дне этого озера, чью высочайшую, чуть синеватую поверхность мы едва различали снизу, мы оба таились в ожидании.
В тот последний вечер, когда я слышал, как он слоняется по поселку – ручеек моего ожидания перерастал в широкую реку, – я находился недалеко от крыльца, возле разрушенной чаши фонтана. В ней было сделано несколько грубых проломов, словно пробитых первобытным тараном, а на каменных глыбах посредине, которые раньше были в центре фонтана и покрыты водой, сейчас росли красные цветки (мы набивали ими свои дорожные котомки, ибо нам было известно: путешественники никогда не берут с собой провиант, а, постигая секреты леса, наталкиваются на самые неожиданные чудеса) – мы осторожно отрывали эти цветки от их ножек и высасывали сладкий, как мед, сок. Я много раз забирался туда и думал о тех днях, когда воду рассекали красные рыбы, а большой фонтан был полномочным представителем моря. В этом водоеме, рассекаемом рыбами, таилось одно из потерянных воспоминаний, которое я пытался отыскать на песке, устилавшем дно. Помнится, я повторял про себя: «Отец, ты вправду позабыл Арройо Наранхо или заблудился на пустынном берегу, около холодного моря, в надежде найти в береговых зарослях тропку, ведущую к нам?» С той поры как осушили фонтан, он не мог появиться больше на островке в центре, с ногами по щиколотку в воде, с долгожданными вестями-подарками. Высочайшие каменные стены были тогда между нами и богом.
Когда, выплывая из воспоминаний, я поднял глаза, то увидел рядом девочку. Она пришла с поля, находившегося слева от фонтана, оттуда, где росли две жавшиеся друг к другу группы пальм, три с одной стороны и две с другой, во время наших сражений они служили нам фортами. Я вообразил, что она всегда жила в этом поле и должна была знать истории о королях, которые правили там, и иметь книжки с их портретами, полные разных дат и названий редчайшего оружия. Наверно, Заблудившиеся Дети напечатали их соком деревьев в типографиях, таящихся под зарослями вьюнков. Я чуть было не попросил ее отвести меня в ее страну и включить в дозор, который, прячась за оградами, выслеживал чужеземцев, обитавших в полузаброшенных полях на пустынных красных землях, – тех же самых чужеземцев, что разбили голову старику в Доме на Холме. Но, заглянув в ее черные глаза, я понял все вероломство своего замысла – ведь она была девушка моего друга-пайядора.
Ее глаза были черными и чистыми, хотя мне показалось, что в их глубине виднеются два маленьких зимних костра, какие я видел в книжке сказок. На картинках эти два пламени в лесу окружала ночь, и еще там был гигант, наклонившийся над ними, и у него были карманы, содержимое которых было ужасным. Так оно и есть на самом деле, если учесть, что все, что прячется днем за стволами деревьев, и кружит вокруг них, когда вокруг них кружим мы, и не дает себя осалить, по ночам свободно разгуливает во мраке и бросает в огонь, чтобы погасить его, горсти пепла. А еще меня поразило ее замечательное платье, сделанное как бы из отрепьев, и ее босые ноги, маленькие и крепкие. Но, помня о своем долге, хотя и с горечью, потому что пайядору, а не мне, было суждено в конце концов обрести покой, я взял ее за руку и повел в один из дворов, где мы собирались, решив, что ее жениха я разыщу сам.
По сторонам столовой находились два двора, и похожи они были, как близнецы. Двери столовой казались оправами зеркал, настолько каждый из этих двориков походил на другой. Были они разрушены, как и весь особняк, – разрушены с недавнего или, может быть, с давнего прошлого, а может быть, с самого сотворения мира. Они были не больше двух гостиных среднего размера, вокруг них шла узкая галерея с высокими деревянными колоннами, обвитыми вьющейся пискуалой, которая, карабкаясь наверх, превратила эти дворы в глубокие темные беседки. Сейчас пискуала цеплялась лишь за отдельные места, отбрасывая по углам густую и свежую тень. В этом месте все время держалось глубокое и сумрачное благоухание пискуалы, вызывавшее ощущение, будто в ветвях прячется солнце, которое из лиственного укрытия и отдает свой жар острому снотворному аромату. На земле виднелись большие цементные шары, абсолютно круглые, словно бы они принадлежали гномам, которые решили изучать географию своих стран, – шары эти могли быть украшениями или упасть с какого-нибудь обветшалого карниза. Невидимый садовник выращивал там на пыльных клумбах розы и жасмины.
8
Пайядор – поющий под гитару народный певец.