Шахтер и канарейка

Бофур не слушал.

- У нее-то откуда такие деньги?

- Почем мне знать. Она ж персона известная, заплатил какой-нибудь богач, чтоб под песенки ее жаркое трескать.

Ответ Бофур получил, когда на другой день, хромая, дошел до чертога Глойна благодарить того за щедрость. И увидел, что дочка его, с неловким энтузиазмом перебирая струны, играет на круглой лютне, расписанной красным и золотым.

Не чувствуя боли в спине и плечах, Бофур ринулся к воротам.

- Тому уже день почти, - ответил страж, - как она уехала. Да таким галопом, как будто за ней лавина с гор шла. Куда не знаю, не докладывалась она. Но от ворот на восход взяла.

Ойн много умных слов наговорил, когда утром навестить его зашел, и среди них Бофур ухватил, что никаких тяжестей, никаких движений резких и вообще лучше бы лежать, если не хочет развинченной игрушкой развалиться. Но Струнка не вернется, он был в этом уверен, и если он так и не поймет почему - так и так развалится. Одолжив у брата его гнедого Зверя, он выехал за ворота и тоже повернул на восход.

Пожалуй, он даже хотел через полмира за ней мчаться, со всеми гоблинами и головорезами встретившись, сколько их ни есть тут — заплатить страданием за желанное всегда ведь кажется выгодной сделкой. Но Струнка не уехала далеко. В первой же деревне на тракте он заметил у ворот постоялого двора ее вороного под приметной вышитой попоной. Трактирщик, услышав про короткие волосы и золотой шарф, кивком указал в угол трапезной - «Мальчишка там был». Все женщины из народа Махала, путешествуя, одевались по-мужски, а в чужих землях за парней себя и выдавали, но тут Бофуру захотелось обозвать трактирщика кретином — да с ней столкнувшись, и слепой бы увидел, кто она!..

Струнка сидела одна за столом в дальнем конце зала, уронив на руки голову в тяжелом темном капюшоне. Бофур пошел к ней, и балрог знает как она услыхала шаги, но вскинула голову, едва он оказался рядом. На лице ее бурей пронеслось столько чувств, что он не успел даже различить их, и ему показалось, что вот сейчас она вскочит на ноги и кинется бежать. Но она осталась неподвижна, застыв в испуганном отречении поперек уже давно очевидному, и было оглушительно ясно, что это не тот орешек, какой в объятиях расколется, не кокетство или желание потомить подольше, прежде чем в руки упасть.

Оба они молчали, ледышкой у камина шумного гомона всех остальных, и Бофур все ждал, что она заговорит, хоть что-нибудь скажет. Поднявшись, Струнка поманила его за собой, и они вышли из переполненного зала. На ступенях наверх она подхватила его под локоть — подниматься было больно. Оказавшись наконец в безопасной тишине своей комнаты, она прислонилась спиной к двери, все так же молча.

- Почему? - спросил Бофур, сам уже не зная о чем, но ей достало сердца не притворяться, будто она не понимает тоже.

- Я не могу позволить себе это.

- Почему? - повторил он. - Ты жена кому-то? Погибшему принадлежишь? Или на тебе проклятие, которое всех убьет, кого ты ни обнимешь?

Брови ее хмуро дрогнули.

- Нет ни умерших, ни проклятий. Просто и меня тоже нет. Нет ничего, кроме моих историй.

Она смотрела с безнадежной тяжестью в глазах, не ждала, что он поймет, а он улыбнулся, когда все стало вдруг совсем ясно, сложилось два и два. Он ведь видел, как она поет, уступая в самой себе место чужой судьбе, и помнил, как она менялась, стоило разговору ее собственной жизни коснуться. Само прозвище ее уже сказало все, что нужно было, чтобы понять.

- Ты есть, - сказал он тихо и мягко. - С тобой тепло, ты здорово танцуешь, а смеешься так, что я бы и мертвый шутить пытался, и все, что ни выпадет мне в жизни, я прожить хочу вместе с тобой. Разве этого мало?

Она молчала, и едва различимая дрожь была в ней, как у отпущенной струны: подрагивают брови, и губы, и жилка у горла.

- Помнишь, мы говорили про счастье? - справившись с собой, заговорила она. - Я уже выбрала свое. И хоть ты не веришь мне, но я счастлива, сквозь то, что сочиняю, я тысячи жизней прожила вместо своей одной, и я умею то, что делаю, но только это. Поверь мне - я ведь знаю себя лучше, чем ты. Пройдет год, два - и ты тоже поймешь это, и что будет дальше? Я сказала, что нужно носить в сердце рану, для того, чтоб создавать, но такую рану мне будет не выдержать.

- Ничего ты про себя не знаешь. Ты насмерть испуганная и упрямая, а петь о жизни конечно безопаснее, чем самой жить. И кто-то ранил тебя, его бы я убил за это, но тебе боли не причиню!

- Нет, это я причиню ее тебе. И этой раны не выдержу. Прошу тебя! - она выставила перед собой руки, когда он шагнул к ней. - Я виновата. Я должна была уехать сразу и не ждать, пока мы оба станем друг другу нужны. Но я верила, со мной такого не случится больше. Что я смогу как угодно близко к пламени подойти и не вспыхнуть.

- Я люблю тебя.

Она покачала головой и тихо и мягко ответила:

- Нет. Тебе просто так кажется.

Бофур молча смотрел на нее, впервые в жизни не зная, что сказать. Истории заканчиваются. В любой песне есть последнее слово. Он всегда думал, в этом-то и есть разница между сказкой и жизнью - у второй-то слова не кончаются никогда. А оказалось, что это не так, что можно быть живыми, настоящими — и молчать, потому что все действительно сказано, кончено. Как копьем боль впилась через спину в плечо, и Бофур по стенке сполз на пол, стиснув зубы. Струнка села рядом, в белом пятне полнолунного света из окна. Рубашка завернулась, и он видел изгиб округлой косточки под грубым ремнем у нее на бедрах, перламутровый в лунном свете. Махал, да, только из вот этих рун, перламутром луны и кожи на ночи начертанных и твой рукой не обведенных, выученных через нет, и можно сложить те слова, что тронут чужие души. Но неужели оно того стоит? Боль куда-то делась, осталась просто усталость.

Он ощутил ее пальцы меж своими.

- Прости меня, - тихо сказала Струнка. - Если я признаюсь, что люблю тебя, люблю отчаянно - это что-то изменит?

- Да. Станет хуже. Трудно смириться, что завтра я один останусь не потому, что тебя дракон унес.

- Тогда не признаюсь, - в голосе ее звучала робкая попытка пошутить, разбавить эту тихую ночную горечь, и он заставил себя улыбнуться.

Долго они молчали, затем она снова заговорила:

- Я сочиню балладу, лучшую из всех, что слышал мир, из тех дней, что мы были вместе, из того, что я буду помнить всегда.

- Не надо, прошу. Не перетирай меня в свои чернила.

- Не буду, - прошептала она.

Луна смотрела из ее глаз призрачным ночным взглядом, и дикая волчья тоска поднялась у него в груди. Что ему-то делать со всеми кроваво разливавшимися внутри чернилами? Сдавленно вздохнув, Струнка подалась к нему, обняла, потянула за собой в бесплотное лунное море на полу. Что это было для них, последний аргумент, последний шанс?.. Ему очень хотелось увидеть в этом жалость или искупление, заподозрить ее в каком-то мудреном обмане, в расчете на что-то, хоть в каком-то притворстве — до чего же легче все тогда было бы!.. Но нет. Каждая секунда, что тела их небом и землей сливались, была концом их были, правдой - как такое случилось с ними, двумя сказочниками? - и, дыша ее стоном сквозь сладкий пот их любви, чувствуя губы ее на своих едва сжившихся шрамах, он был отчаянно уверен, что утро не настанет, что он не сомкнет больше глаз, не перевернет последнюю страницу.

Он проснулся один. Один совершенно и пусто - не осталось ничего, что могло бы о ней напомнить, ни нарочно, ни случайно. До самого вечера он просидел в этой оставленной остывшей комнате, пытаясь смириться — не с тем, что она ушла даже, не с тем, что все кончилось и ему придется с этим жить. С тем, что он это выдержит. Как тот обвал в шахте: кости срастутся, боль уйдет, и он будет жить по-прежнему, так же, как жил до того. Не испугается и не изменится. И собственное выносливое жизнелюбие впервые показалось ему отвратительным.

По возвращении его выяснилось, что Бомбур прав был, затевалось большое дело, Торин действительно собирался идти в Эребор. Пока это были больше разговоры, но правитель их был настроен серьезно, и когда растаяла зима, начались сборы.