Шахтер и канарейка

Тут она вдруг изменилась в лице, как будто с нее чары какие спали, заставшие ее вот так разговориться, и в глазах ее вспыхнул испуг.

- Боюсь, скучной рассказчицей я оказалась, - торопливо усмехнулась она и поднялась из-за стола. - Завтра исправлюсь.

И, взглядом как рукой потянувшись к нему на прощание, вышла из общего зала.

Никакого завтра Бофур особенно не ожидал — ведь ясно было, что они уж слишком из разного камня резаны, чтоб в одной оправе оказаться. Однако, отыграв свое в «Штольне», Струнка вновь села за его стол, и весь вечер они проговорили по-настоящему обо всем на свете, от созвездий на южном небе до того, как народ под рукою лорда Даина кольчуги вяжет и из чего у людей струны делают.

- Дьюрина ради, внутренности? Серьезно? - Бофур усмехнулся и взглянул на лежавшую подле Струнки лютню. - На твоей тоже из них?

Девушка любовно тронула блестящий красно-золотой бок инструмента.

- Нет, она наша, сталью звенит. Мне говорили, сердце у струн этих из митрила вытянуто и золотом оплетено. Не знаю, правда ли.

Больше она ничего не добавила, но было по лицу ее ясно, что лютня эта очень ей дорога вовсе не из-за бесценных струн из морийского серебра.

Бофур покачал головой.

- Канарейки злосчастные, струны из потрохов — жестокий народ они!.. - Тут он вспомнил вчерашний разговор и добавил: - Хотя верно, страдания же нужны, чтоб творить?

Струнка засмеялась.

- Страдать надо самому, а не всем кругом.

С вызовом посмотрев на нее, Бофур поднялся из-за стола.

- Но хоть иногда радоваться-то поэту можно?

Девушка непонимающе глядела на него снизу вверх.

- Мой брат сегодня свадьбу справляет, все гуляют на празднике. Пойдешь со мной?

Помедлив, Струнка кивнула.

Свадьбы, в отличие от всех других праздников, справляли под открытым небом, и это было единственное торжество, на которое гости являлись наряднее хозяев: жених и невеста отдают друг другу только самих себя в этот день, и никакие богатства прежних их жизней сегодня не нужны и не важны. Пробравшись сквозь раскрасивую веселую толпу вместе со Стрункой, Бофур поздравил брата, на голове которого уже красовался пышный свадебный венок, поклонился, а потом обнял жену его, в простом легком платье и с золотым обручем свадебного дара на волосах.

- Так вот в чем дело, - сказал Бомбур, заметив Струнку.

- В смысле?

- Нори передает тебе, что ты, братец, скотина. Думал, ты сестру его с собой позовешь.

Бофур со смешком покачал головой. Нори был старый его приятель, и сестрица его была милая девушка, но и только.

- Герт и без меня не заскучает, - сказал он. - А ты лучше о своей красотке думай, а не на чужих глаза пяль.

Бомбур только фыркнул и рукой махнул - мол, иди, развлекайся.

Одним из самых любимых свадебных развлечений были “половинки”, на свадьбе сегодняшней благодаря знаменитым поварским талантам жениха бывшие в особенной чести. По обычаю накануне праздника пекли множество пряников, потом разрезали их пополам, но не ровно, а чтоб линия была как можно хитрее, и половинки эти раздавали гостям, жених - девицам, невеста - парням, и те, кому достались половинки одного пряника, точно так же, мол, судьбой вместе быть назначены. Получив от невесты свою половинку, Бофур отыскал в толпе Струнку. Улыбнувшись, она протянула ему на ладони свою. Пряник не сложился - немного, но его половина отличалась от ее. Струнка развела руками с веселым «Не судьба!», а Бофур, присмотревшись к ее половинке, обкусал край своей и снова сложил их вместе. Сошлось. Струнка хихикнула, как ребенок, и румянец отуманил милым, алым ее смуглое лицо.

После еды были танцы. Танцевали хороводами, цепью и «Через речку», и Струнка всякий раз выбирала его «берег». Пару раз, задорно улыбаясь, сворачивала к другим парням, но все остальные разы - к нему. Было чудесно, жарко и весело, и оттого, что они держались за руки, становилось еще жарче и чудеснее.

Музыканты затихли дух перевести, и Бофур со Стрункой отошли от остальных, оба запыхавшиеся, веселые, пышущие жаром буйного хмельного веселья. Струнка то и дело улыбалась, безотчетно и растерянно, как будто рябью от бившего внутри ключа эта улыбка трогала ее лицо.

- Здесь чудесно, - прочитала она его мысли. Они оба выпили всего ничего, но Струнка говорила то и так, словно была пьяна: - Я давно не веселилась вот так, вместе со всеми. Не была своей, ни с кем, так уж получалось отчего-то. Пришлось выбрать, быть отвергнутой или отвергнувшей, вот я и выбрала, как все на моем месте. Нет девочек, которым не мечталось быть королевной, если не вышло стать просто счастливой.

- Значит, ты все-таки не счастлива?

Струнка тихонько засмеялась и обернулась к нему.

- Сейчас - счастлива, очень.

В глазах ее блестели золотые огоньки праздничных фонарей, но лицо у нее было такое, что смотреть тянуло вовсе не в глаза - строгие, робкие, ждущие - а на губы. Он и посмотрел, а там уже было не выдержать, и очертя голову он подался вперед и крепко поцеловал ее. И она ответила, ей-же-ей, с той же восторженной жаждой себя ему протянула, губами к губам, и ладони ее обняли его лицо. А потом отвернулась, растерянная, ошеломленная, и, не дав ему сказать ни слова, простилась, пробормотала что-то о срочном деле и ушла. А он, как дурак, отпустил… На следующий день она исчезла. Уехала, той же ночью, как сказал ему поутру хозяин «Штольни», и он не видел ее годы. Долгие-долгие годы.

Конечно, он не забыл ее, но уже перестал о ней думать, она осталась таким же вымыслом, как те, о которых он сам рассказывал байки, наслаждаясь просто тем, как здорово вышло. И когда вдруг столкнулся с ней на рыночной площади, полных три года спустя, решил, что ему не иначе как мерещится. Но Струнка улыбнулась и поздоровалась, и ждала ответа, с плохо спрятанной тревогой глядя на него. Волосы у нее были острижены еще короче, чем тогда, одета она по-прежнему была в мужской наряд, и памятный золотой шарф по-прежнему окутывал ее шею.

- Доброго дня, - отозвался Бофур растерянно, не зная, как с ней держаться. - Хорошо, что ты вновь в наших краях. Народ рад будет тебя послушать.

Струнка кивнула, схватившись одной рукой за другую, и спросила, не пройдется ли он с ней.

- О том празднике, о том, что было… - заговорила она, когда Бофур подле нее зашагал через площадь. - Я долго думала, и…

- И правда долго, - пробормотал он.

- Нам не стоило, - твердо и серьезно договорила Струнка. - Забудем и все.

- Что, обещала другому кому-то? - не удержался он.

- Себе обещала, - по-прежнему напряженно и без тени улыбки вымолвила она и перебила умоляюще, не дав ему возразить: - Прошу тебя!

Он поднял ладони и улыбнулся - мол, как скажешь, так и будет. Струнка осмелилась тоже улыбнуться.

- Но ты сам сказал, радоваться можно! А мне… радостно быть с тобой рядом.

Что на такое можно ответить?

Они радовались, в этот раз долго: седмица за седмицей летели мимо, осень засеребрилась уже первыми заморозками, а Струнка не торопилась вслед за певчими птичками прочь. Вот только он теперь не мог оставить ее образ заточенным в придуманной башне и жить как жил, он с ума по ней сходил, с каждым днем все больше. Ничего не говорил такого и упаси Махал не делал, она ведь ясно сказала, что должно быть только так, и он подчинялся, но все равно надеялся, что завоюет ее, и надеялся не без оснований: помнил, какой она была с ним в тот вечер, и видел, что и нынче она в любой компании на него одного смотрит, краснеет, едва они хоть взглядами соприкоснутся, и смеется любым глупостям, что он говорит. Это было как струна, натянутая пальцами, но все никак не отпускаемая, и от тишины в бесконечном предчувствии звука мутилось в голове. А потом она снова исчезла, вот так же внезапно и без предупреждения, как и в прошлый раз. Может, и стоило бы забыть, выбросить все это из головы да и найти другую, но это едва ли приходило Бофуру на ум. Когда находишь тот самый кусочек мозаики, больше не перебираешь другие, и не так уж важно, что этот кусочек решил не в твоей мозаике устроиться. Но в проклятой “Штольне” он бывать перестал. Надо же тоже было как-нибудь от нее уйти.