Художник. Изображая иллюзию

Эмма незримо наблюдала за умиротворением ночи, должно быть в это время жители засыпают, оставляя тяжелые пасмурные думы в безвозвратном прошлом. Только девушка не спит, постигая азы бессонницы, беспорядочно думая и решая, кто ей по-настоящему милее, Эрнест или Адриан, кому она выкажет дружеское почтение и сердечную привязанность. “А может быть оставить обоих” – однако ее самолюбие отгоняло такую нездоровую мысль. Сейчас она может побыть в одиночестве, но, увы, уединение девушки лишено личной уединенности, ведь слишком многое, сейчас воздействует на ее жизнь, отчего ей приходиться думать о том непрестанно.

Адриан в то же самое время также не отходил от завораживающего окна, погасивши все светильники в мастерской, он воздыхал о девушке, грезя чистыми намерениями.

“Мои уста не ведают плотского поцелуя, но я могу изобразить поцелуй в своем воображении или на картине. Я не знаю, каковы на ощупь женские волосы, но я рисую пряди волос и отдельные локоны. Я постоянно обманываю себя. Но эта ложь сладка и еле уловима. Неужели моя судьба такова, ужели мне необходимо рисовать то, до чего я никогда не прикоснусь, то, что я не в силах достойно описать. Я не смею изображать души, которые мне не познать. Что это? Божья кара милостью дарованная для моего же блага? Может быть, не зная женщин, я, благоговея пред ними и целомудренно восхищаясь их неподражаемой красотой, истинно вижу земных ангелов. Но если я познаю их, то они будут казаться мне обычными, они будут казаться мне людьми. Но не она, возлюбленная Эмма. Она единственная моя вдохновительница, ибо у всякого творца должна быть муза, словно ангел хранитель творчества, она меня извечно вдохновляет и продлевает мою ничтожную жизнь. Ее голос томно нежен, своим тембром она словно ласкает мои уши, жаль, она немногословна. И это понятно, разве услышав все мои нескромные переживания, можно ли к ним еще что-то присовокупить. Но я просто обязан высказать ей, все свои восторженные чувства, чтобы успеть вовремя, ведь Эмма может соизволить покинуть мое обиталище в любой день. Ведь она свободна, она попросила картину с Эрнестом, и я отдал ей это полотно не жалея, ничего не опасаясь. Я не ограничиваю свободу Эммы, по крайней мере, я хочу в это верить”.

После недолгих раздумий Адриан решает навестить Эмму в столь поздний час, так как он расслышал, что она также как и он не спит.

Зажегся подсвечник с красными чашечками, если посмотреть на него сбоку, покажется, будто пламя горит несвойственно неестественно ярко. Ночной путник пересек коридор и постучался в дверь. Эмма гостеприимно ответила, на правах гостьи не сумев ему возразить. А только выспросила у вошедшего художника о цели визита.

– Пришли почитать мне сказки на ночь? И вправду мне что-то нынче совсем не спится.

– Вы совершенно правы, я бы хотел поделиться с вами некоторыми своими воспоминаниями, которые мне некому поведать окромя вас.

– Для чего вы всё это мне рассказываете? – легковесно спросила девушка.

– Дабы вы смогли понять почему я стал таким каков я есть. – разъяснил Адриан.

– Хорошо, я выслушаю вас. – добродушно согласилась Эмма.

Он поставил канделябр со свечами посередине подоконника, а сам, упершись локтями, взирал на отражающиеся огоньки на матовом стекле, начиная свое задушевное повествование.

– Будучи совсем в малых летах я подружился с одним очень талантливым мальчиком, именно тогда проказница судьба навсегда скрепила наши жизни узами дружбы. Но однажды он покинул то детское место, где мы целыми днями находились, играючи ютились, покуда родители работали, зарабатывали на хлеб насущный. Я, к моему глубочайшему стыду, позабыл о нем, со всей простотой и наивностью детской памяти не заметил, как друг исчез из моей души, но не бесследно.

Достигши семилетнего возраста, я нисколько не выделялся среди прочих детей. Знаемо, что рисуют все, кто-то меньше, кто-то больше, главное в тои каким образом каждый выражает свои предпочтения и привлекательные аспекты жизни на бумаге. И вот я поступил в обычную среднюю школу. Моя матушка всегда видела меня богатым и успешным человеком, определенно математического склада мышления, который обеспечит себя и близких, удовлетворяя любые плотские запросы и, конечно же, её материальные потребности. Имея на уме одно лишь призрачное материальное богатство, она всегда забывала о духовном и нравственном, потому мне сейчас приходиться самому восполнять свою душу, наполнять те пустоты. А может она просто думала, что привилегированный образованный человек, располагающий достатком не нуждается в морали так таковой, ибо она может помешать тому в достижении обогащения. В желании своему ребенку процветания нет ничего плохого, только не удивляйтесь, если он вырастет больше похожим на бездушную машину для заработка денег, чем живым здравомыслящим человеком. Но что-то я слишком отвлекся от сути истории. Итак, приоритеты матушки были акцентированно расставлены, и мне приходилось смиряться с ними и верить в их правильность, в их подлинность за неимением иным авторитетов. И естественно она захотела, чтобы я попал в высший класс под знаковой буквой “А”. Но меня определили в “Б”, и сказали что это также неплохо и этот класс также назначен “экспериментальным”, однако мама в своем гневе была непреклонна. Второе место из пяти ее нисколько не устроило, отчего в тот экзаменационный день она ругала меня, истерически кричала, укоризненно вопила, а я, маленький мальчик, не понимал, почему она так ведет себя, ведь я зачислен в школу. Своими плачущими округленными глазами я вопрошал у нее – что же еще от меня требовалось?

В том самом классе “Б” я повстречал своего совсем уже позабытого друга. Только представьте, не видевшись с ним несколько лет, мы внезапно оказались в одном классе. Если бы я попал в другой класс, то мы бы не встретились.

Матушка всегда спорила с моей судьбой и в конце, подобно всякому злодею, проиграла. Я разрушил все ее алчные надежды. Теперь, когда мы редко видимся, она спрашивает меня о последнем своем общественном достижении, на которое я по ее уверению способен. К примеру, о женитьбе, о моей девушке. И я кротко односложно ей отвечаю – нет; а в душе неслышно проговариваю – я одинок, ведь творчество столь соблазнительно рифмуется с одиночеством, я люблю святой образ, к которому нельзя прикоснуться, невозможно полновластно владеть им, я одинок, уродливый страдалец посреди красот творческих теней, я одинок, гений непонятый и отвергнутый всеми. Всё мое детство прошло в этой бесполезной беспощадной борьбе, ежедневно происходила война с моим истинным божественным предназначением. Эта война окончилась победой отца, которая завершила мое наполненное страхом и болью детство. После школы он посоветовал мне учиться рисованию, с чем я безоговорочно согласился. Жаль, что столько материнских сил было потрачено впустую, ибо израсходовано на пустоту чуждых для меня наук, ведь художественное творчество это единственное, что имеет для меня ценность и значение.

Но я умолчу о других подробностях своего родства, повествовательно вернусь к тому мальчику. Ведь мой друг по хитросплетениям судьбы также как я любил рисовать. Он учился в художественной школе расположенной неподалеку от наших домов. Однажды, гуляя, мы отправились в то синеватое здание, чтобы он отучился положенные часы и, выйдя, вновь возобновились наши привычные игры. Дело было летом, я ожидал его появление около входа этой школы. Скучным и утомительным казалось мне мое времяпровождение. Однако внезапно дверь открывается и на пороге появляется дама средних лет, которая приятельски приглашает меня войти в здание школы. Я повиновался ее занимательному зову. Видимо томясь ожиданием, я заглядывал в окна, потому мое присутствие оказалось замеченным, отчего мой друг откровенно поведал учительнице, по какой причине я здесь беспутно блуждаю. В общем, меня вскоре посадили за мольберт, впервые в моей жизни, дали гуашевую краску, баночку с водой и кисть. Учительница спросила у меня, какие цветы я хотел бы написать? Вокруг было множество горшков и ваз с различными охапками цветов, но я заинтересованно пальцем указал на большие ярко-желтые подсолнухи. Не помню, чтобы я пугался новой обстановки, я скорее стеснялся, как впрочем, и всегда. Но, невзирая на свою стеснительность, я нарисовал на половине листа ватмана большие желтые цветы, с черными сердцевинами, зелеными стебельками и листочками, особенно в натюрморте выделялись ярко желтые лепестки на не менее ярком розовом фоне. В конце занятия, учительница оценивающе взглянула на мой рисунок и сказала – Тебе непременно нужно продолжать рисовать, ты должен учиться у меня, скажи о том своей маме. Она не хочет чтобы я учился рисовать – правдиво ответил я. Тогда я с ней поговорю, где она работает? – спросила учительница, и я незамедлительно ответил – Уборщицей в магазине. Не знаю, состоялась ли их встреча, одно знаю точно, я так и не поступил в ту школу. Мама хотела, чтобы я много времени уделял математике, иностранному языку, а изобразительное искусство она считала чем-то второстепенным и вовсе ненужным. Хотя сама тоже умела изображать, она неплохо рисовала. Помнится, один раз она нарисовала плакат на Новый год для празднования в школе. Также она помогала мне по школьному рисованию. Но ее картин в доме не было. На лето я всегда уезжал к бабушке в деревню и по приезду обратно, однажды я увидел пейзаж написанный мамой на листе картона. Должно быть, томясь от одиночества, она решила вспомнить свое умение, закопанное и почти утраченное. А ведь она могла бы обучать меня и всячески способствовать моему стремлению к чему-то прекрасному. Но, к сожалению, она ошибочно избрала для меня иной жизненный путь, который насколько вам отчетливо видно не осуществился.