Художник. Изображая иллюзию

“Машинный мышиный мир сер и убог, давайте же его воображением раскрасим” – ликующе вопиет душа творца.

Смерть муза вновь остерегающе дергает за рукав, снова указывая перстами на непостоянство невозможных мыслей, и заутренняя свеча уж гаснет, а за окном неестественно непроглядностью стемнело, звезды первые зажглись фонариками ночными, но мне милей всего одна боговидная звезда.

Ты не ведаешь пределы ее земного срока, и я не знаю их. Но однажды ее срок прейдет на смену лету, но ты, душ лечебный проводник, останься здесь со мною, позволь Любимой жить еще чуть-чуть, еще немного, один лишь миг – шептал я смерти и она в ответ лишь глядела вдаль с непоколебимостью смиренья. Желаю я, чтобы любовь моя продлевала жизнь Любимой ныне и всегда. Она столь красива, столь умна. Я не обладаю теми дарами свыше, посему пишу молебны легкими незаурядными мазками, неуверенными словами молю о спасенье и прощения прошу.

Непостижимо духа от плоти отделенье, неизъяснимо разобщенье пары той строптивой, ведь некогда неразлучны были. Душа ужель привыкла к телесной боли, тело свыклось с безумствами души, ибо вместе они творили. В душе замыслы и образы эмпирически варились, тело же их движеньем рук воплощало в жизнь, вместе они любили созерцанию предаться, они не прикасались к деве, но богоподражательно любили деву. И вот им предстоит расстаться, расставанье ожидает их. Поезд набирает ход. Душа бежит, спешит запрыгнуть в движущийся вагон, а тело лишь вдогонку на прощанье машет, прощается оно так скоро, столь безудержно плачевно.

Рисунок восьмой. Молчанье сердца

Широкие мазки иль малые короткие, художник использует для насыщенья полотна судьбы? Крупные штрихи – нам внушают употреблять массивные монументальные основы построения картины, что вполне понятно, ведь кистью хрупкой в несколько волосков куда как дольше рисовать, зато труда в достатке больше.

Природа в те непогожие деньки, вовсе старчески одряхлела, отчего листовое золото потеряло первоначальный огненный цвет. Деревья сотворили себе теплый из сухих веток и листьев многослойный плед, оставляя тем самым коренья в тепле в зимнюю пору. Но люди не почитая должным уважением те убранства, собрали ветхие одеяла в мусорные мешки и отвезли их на свалку, отчего деревья вновь замерзнут, не дождавшись любящей весны.

Весной, кто жаждет тепла, тот его вскоре получает, каждый сполна отведает новых всполохов красот и чувств. Любви желаешь, так посмотри сколь девы внешне стали хороши, еще милее стали сбросив с себя шубы иль иные одеянья. Ныне девы ручки белые и лики нежные подставляют необщительному солнцу, дабы самой кожей впитать теплоту Божьего сферического творенья.

Но зима жестока поведеньем, никого не щадит, никого не обогреет, царь то или пастух, если в сердце жестокосердный лед, то вдвойне замерзнет в ту снежную пору.

А пока, осень старушкой серой, надев необъятные колоши, шагает весело по лужам, не пугает ее дождь своим ветряным озорством, он поливом занят, питает щедро землю, жаль только ничто не вырастит на ней, лишь дети, может быть, немного подрастут. Кои ныне не снуют по площадкам детским и вдоль дорог опасливо не играют, у гряды домов подъездов не капаются в грязи, скучливо прибывая в школе, в окне разглядывая пасмурное угрюмое небо, подобное учительскому лицу и потому молодым душам становится еще тоскливей.

Вот учитель призывают книжного самородка к классной доске, спрашивает у него замысловатый ответ на отмеченный простотой вопрос. И с прямолинейностью фарватера отвечает ученик – “Я не пойду”. “Почему?” – удивленно несколько озлобленно спрашивает учитель. “Ибо я глуп” – искренно отвечает ученик, и учитель за неподдельную честность и отчаянную правду, дарует тому еще немного жизненного срока, чтобы вскоре снова выслушать оправданье. Множиться ли мудрость, со временем летами, иль с книгами писцами?

Всевозможные сетующие на мигрень размышления бороздили незажившие трещины души Чарльза Одри. Он, укромно располагаясь в тесной каморке документального хранилища, страдал от резких болей в сердце, этот немилостивый и неуемный орган кровообращения ныл и ругался, прибывая в обличье беспутной истеричной жены. Сей усмиряющий всяческие излишества дефект немолодого тела, навивал ему сумрачные соображения и испускал кроткие в мечтательности чаянья. Самое неудобное во всем этом искаженном хворью безобразии, то, что он безотрадно сидит, порицательно сложа руки, почти что бездействует, уповая на скорое самопроизвольное разрешение всех накопившихся проблем. Нечем отвлечься, невозможно трудно ухватиться в забвении болезней за соломинку веры и в условности жизни не потерять надежду. Отчего вскоре он начал раздражаться на самого себя, беспокойства расстраивали трапеции его расшатанных нервов. Однако не всё столь косноязычно просто. Минуя болезненные преграды, заслоны здравого смысла, лавины сопротивления, в продолжение некоторого времени он выяснил многое насчет леди Эммы и некоего Художника. Однако поделиться созревшими предположениями он хотел лишь с непосредственным участником той нескончаемой эпопеи, а именно, Эрнестом, который в ту минуту сидел рядом вытянувшись струною на стуле, томясь безропотным ожиданием. А безмолвный детектив, погрузившись в темный лог своей души, не спешил раскрывать удачно растасованные карты, посекундной догадливостью оценивая шансы выигрыша, телепатически просчитывая партию мастей соперника.

Юноша с уважением сохранял несвойственное его пламенной натуре молчание, но когда минуло с полчаса кряду, тот сильно внутренне и мимически возмутился, в нем очнулись пылкие чувствования, посему он воспылал нешуточно вопросительной словесностью.

– Скажите, наконец, о чем вы думаете? – спросил юноша со всей предвзятостью.

И Чарльз Одри с полнотой трезвости мысли ответил.

– Я много думал о понятии искренности, в особенности о доверительности, впоследствии приблизившись к логическому выводу – мы не можем больше заниматься этим делом, и наша компаньонская дружба не может состояться по веским доказательным причинам. – тут юноша не дрогнул, будто осознавая остерегающую подоплеку его речи. – Вы, Эрнест, вовсе не педант, и видимо, поэтому нахальным образом обманываете меня, хотя подождите, нет, это слово явно не подходит в описании вашего проступка. Скорее вы лукавите мне и недоговариваете многие важные сведения. Но не беспокойтесь раньше времени, я не оглашу миру, в чем именно вы согрешили, или провинились. Ибо вы сами покаетесь предо мною. Пусть я нынче буду моралистом-посредником, между вами и вашей совестью.

– Я не совсем хорошо понимаю вас. – ответил юноша, после чего детектив стал отнекиваться.

– Всё довольно незамысловато просто. А именно, наши первые улики против Художника, такие как лужа краски напоминающая кровь и цветок с каплями бутафорской крови на лепестках – сотворены самолично вами. – детектив неодобрительно покачал головой. – Опрометчиво глупо вы поступили, насколько нужно быть самовлюбленным эгоцентриком, чтобы наивно предполагать, будто я поверю в серьезность тех псевдо намеков на убийство или выдуманное ранение леди Эммы.

Однако молодой человек, вставши со стула резким выпадом назад, не стал оправдываться отрицанием. Он немедля прыснул негодованием.

– Чарльз Одри, вы как всегда правы. Это я всё подстроил, совершив предумышленный обман. Я изверг кощунственную ложь, которая была оглашена мною ради спасения Эммы. Потому что полицейские до сих пор отказываются продолжать поиски, потому что я не являюсь для потерявшейся девушки родственником и не ведаю о ее возможных неотложных важных делах заграницей. Но разве похищение не является подтвержденным всеми теми чудовищными подозрениями, которые у нас имеются? Разве может быть иначе? Не задаваясь этими вопросами, они не понимают, что ее вероломно у меня украли. И представьте, каково мне, видеть холодность и безучастность людей. Да, она всего лишь флористка, но разве это уменьшает ее значимость, умаляет ее нравственную личность. Вот если бы пропал разоблачительный журналист, скандальный политик или иной яркий общественный деятель, то они бы сразу раструбили на всю округу о том злоумышлении. Непременно бы кинулись искать пропавшую знаменитость. А она, бедняжка, никому не нужна окромя меня. Я ценю ее жизнь превыше своей собственной жизни, потому мне и пришлось сделать эти глупости. Побывав в ее квартире, именно я разлил краску, а в магазине именно я оставил бутон белой розы столь любимый ею. Мне пришлось, поверьте, иного выбора мне не представилось.