Страница 20 из 46
– Если верить вашим словам, вы, значит, всё-таки написали меня? – девушка самодовольно приметила искру одобрения в потухших глазах Адриана. – Прошу, покажите мне свой рисунок.
Адриан ожидал вовсе иную реакцию, он был готов к побоям пощёчинами, даже к куртуазному убийству, к неминуемому заключению под стражу и последующему гротескному суду, был готов ко всему, но не к такому повороту событий.
Чуть покачиваясь, он встал с пола и галопом ринулся в соседнюю комнату. Быстрыми отрывистыми движениями он извлек листы бумаги из чулана, затем вернулся, подошел к девушке и протянул той свои заветные тайные наброски. Она в свою очередь неторопливо взяла предложенную испещрённую линиями и точками бумагу.
Эмма увидела нарисованные очертания своего бесподобного тела, вид со спины, если быть предельно точным: белокурые волосы выделены лунным светом рассветной туманной дымки, затем оголенные руки блистают мемориальной белизной, упруго мягкие и бархатисто нежные, затем тонкая талия, подчеркнутая не вызывающими изгибами и лоскутными складками сапфирового платья, и блистательная фибула чуть ниже шеи, как некая изюминка в общем антураже.
Рисунок наглядно доказал неоспоримую правдивость всех слов художника о том, что воистину возвышенное вдохновение властвует над ним, ибо с любовью была проведена каждая линия рукой этого скромного гения.
– Раз вы исполнили свое мечтательное желание, изобразив меня, значит, я могу уйти? – с простосердечной интонацией в голосе вопросила она.
– Как пожелаете. – вкрадчиво ответил он возвращаясь в склоненное положение.
Разрозненные положения всевозможных катавасий духа, сумятица настроений, предположения и ходатайства абсолютизма разума изрядно смутили девушку. С одной стороны пред ее ясными очами явлен неведомый сумасшедший, трогательно произносящий абсурдные речи, в общем плане, нечто совершенно новое, далекое от обыденности вкоренилось в ее некогда спокойную жизнь. Однако с другого противоположного ракурса всё видится куда привлекательнее и одновременно не менее отталкивающе. “Он настоящий больной сердцем маньяк” – по-девичьи спутанной карой размышляла она – “Столь непосредственный в поступках и неуверенный в себе, что его даже хочется пожалеть”. И эту последнюю глубокомысленную дилемму она отвергла, двинувшись к двери, как вдруг услышала негромкие словеса хозяина мастерской.
– Желание вашего сердца для меня закон, предуведомление вашей души для меня заповедь, если они жаждут чуда, то я с радостью явлю вам необъяснимую горнюю мистерию, покажу доблесть кисти и научу вас необычайному творению, объясню какой силой создавать миры настолько яркие, насколько богаты ракиты реальности. Покажу ту вожделенную быль, которую не видели другие. Снизойдите, будьте моей музой и вместе мы сотворим великое творение.
Эмма заслушалась речью художника, остановив всякое внешнее движение, борясь с воистину заманчивым потворствующим искушением, сим невообразимо чарующим предложением, будто флорентийская канцонетта увлекла ее рифмами цимбалы и закружила мелодичностью виолы. Поначалу она несколько колебалась, однако уже неостановимый танец ее юности взял свое, и она склонилась возле безынициативного плакальщика, протянула сострадательную длань и смахнула кристальную слезу с его покрасневшего от живой соли лица. Чувство опасности пропало безвозвратно. Упоительная покоем гармония между ними не воцарилась, лишь вспенивающиеся волны сердечных переживаний стали утихать отливом, предвосхищая скорый страстный прилив.
Сопричастные тревожные волнения сменились упорядоченными веяниями непростого человеческого сострадания. Безукоризненно нежная душа Эммы вознеслась над проявленной дерзостью, над тщеславием и гордостью художника, теплой ладонью она поглаживала щеку живого опечаленного существа, которое посредством прикосновения слезно внемлет ее дружеским потугам, тронутое до глубины души проявлением заботы. Она воочию созерцала не большого ребенка, а помолодевшего старика. Некогда уложенные волосы Адриана, ныне волнистые на концах опустились на плечи, будто исчезая, настолько разрознены они были, в то время как немалые глаза его заблистали влагой.
Он не был мракобесом-академиком, академические классические познания и потому малодушные не волновали полубожественные десницы сего гениального художника, желая лишь творить образы, превосходящие всяческие иные высочайшие иллюминации, он, подобно небесному визионеру, отринул всякое двусмысленное искусство и без знаний девальвированной техники письма, просто-напросто рисовал, насколько педантично подскажет ему вдохновенное сердце. Однако поговаривают некоторые слабохарактерные личности, не раскрывшие в себе мятежного гения, будто без зазубренной академии нельзя выдумать свой индивидуальный неповторимый стиль. О как они ошибаются, о насколько самозабвенно заблуждаются! Ибо художник сущим естеством своим натура свободная и неподвластная какой-либо ограждающей силе, и никакие циничные современники, никакие посредственные критики, никакие общественные условные рамки не заточат добродетельное добросовестное творчество, не уничтожат сарказмом своим истинное бескорыстное творение. Блажью простецов является копирование чужих работ, но вы творцы, со всею волею незамаранного воображенья творите вопреки лиходейским советам горделивых старцев, тех псевдо учителей, кои лишь в преклонных летах осознали истинную свободу, о которой ранее не помышляли. Берите кисть и краски, перо и бумагу, и творите, творите добрую красоту.
Действительно, совсем недавно Адриан выглядел почтенным и заслуживающим уважения джентльменом, однако в вычерченной меланхолией сцене обильно источая слезы правдивого романтизма, он как бы явил музе свою потаенную чувствительную натуру. Эмма оценила сей прочитанный ею гримуар души и оказалась немало польщена, посему она осталась в обоюдном заточении с экзальтированным поклонником.
Всем своим женским обаянием она чувствовала, насколько сильна ее верховодящая власть над ним, столь упоенным и побежденным. Отныне коварный тщательно продуманный план художника рухнул взмокшим карточным домом, еще тогда, когда произошла их первая кротчайшая встреча, первое столкновение лицом к лицу, еще тогда в первые минуты разговора в цветочном магазинчике, иллюзорное представление представилось полностью иным, более судьбоносно грандиозным, чем воображал себе художник. Преобразуя чувства в покаянные порфиры, он не заметил, тех самых господских эфирных двигателей тела, которые выплеснулись наружу в виде честного раскаяния и кротких слез. Покоренный хрупкой девушкой, этой госпожой романтических цветов, подобно абсолютному гению на пике всеобщего почитания, коего памятно именуют божественным, он склонился пред нею подобно любому другому человеку пред всепоглощающим алчным зевом смерти, но лишь одним земным коленом. На улице также погибает запылённый гуталиновыми сапогами нищий, не создавший музейных шедевров, не оставивший потомков, он отпускает душу свою навстречу заоблачному приволью. Ослепленный невыносимым солнцепеком красоты, теперь он ощущает лицом (кое никогда не считал привлекательным, а напротив, безобразным) мягкие подушечки ее ухоженных пальчиков. Сидя рядышком, она, излучает сердечную теплоту, но дотронуться в ответ до девушки, стыдясь, он не смеет. Пусть будет так, всё равно его грубая кожа запомнит проявление той жалеющей ласки, дарованное девой незнакомому человеку.
А далее, в интимном уединении посреди светлой комнаты, пожалуй, оставим главных героев новеллы о творческой любви, ибо многое предстоит им осмыслить, и немало прочувствовать им суждено.
Что ж, воистину женщины призваны укрощать наши безумства и быть причиной оных. Мы можем сокрушать и покорять мир, мечом иль книгой, но одним взглядом женщина победит нас, возбуждая непредсказуемостью и тут же успокаивая миропомазанием ласки. Но грехом прельстившись, она спешит и мужа к падению привлечь, и он горемычный, испытывая любовное состраданье, дабы ей не одной страдать, вкусит вслед за нею плод запретный, пожалеет муж жену и ныне в ответ жена душевно жалеет мужа.