Страница 26 из 27
– Значит, – нарушил ход моих мыслей Станислав, – этой мразоты стало на десяток меньше.
– Знать бы ещё, сколько их всего, – размазал лейтенант по щеке кровавые брызги и скривил рожу, глядя на перепачканную ладонь. – Я видел двух или трёх, которые поскакали за дезертирами.
– Дезертирами? – усмехнулся бородатый мужик лет пятидесяти, помогая сесть одному из подранков. – Вот, значит, кто они такие?
– Покинул поле боя без приказа – дезертир, – встал в позу Павлов.
– Нам, мил человек, поле боя не покинуть, – поправил бородач висящий на плече автомат. – Кругом оно, поле это, куда ни плюнь. А люди просто жить хотят, страшно им помирать, да ещё такой смертью, оттого и побежали.
– А тебе, – взглянул я в остро глядящие из-под надвинутой шапки серые глаза, – стало быть, не страшно?
– Не страшно будет, только когда боженька за руку возьмёт, да сам к райским вратам поведёт. А до той поры лишь у дурака страху нет.
– Отчего же не побежал со всеми?
– Жена у меня с дочерьми в заложниках. И у них тоже домашних похватали, – кивнул мужик на троицу своих фортовых земляков. – Если уж мы слабину дадим, значит, всему конец.
– Ясно. Емельяна кто-нибудь видел?
Лишь скорбная тишина была мне ответом.
– Понятно. Где искать его, мысли есть?
– Есть одна, – снова взял слово отец пленённого семейства.
– Как звать, – поинтересовался я.
– Николаем нарекли.
– Что ж, Николай, изложи нам свою точку зрения.
– Излагать-то недолго. Тут поблизости деревенька брошенная, Семёновка. Да не деревенька даже, пять домов там всего. Емельян ведь не зверь, нору рыть не станет, он к стенам да к крыше привычен. Для логова места лучше не сыскать, как по мне. Вокруг лес глухой, и до Кадома рукой подать.
– Добро, – согласился я с выводами. – Наведаемся в Семёновку.
– А что будем делать с ранеными? – озвучила Ольга вопрос, который и так вертелся у всех на языке.
В другой ситуации этот вопрос, если бы и возник, означал бы лишь проблему выбора между пулей и ножом, но возложенная на наши плечи благородная миссия по спасению угнетаемых кадомцев вносила свои коррективы в привычный уклад. Не говоря уж о четырёх представителях облагодетельствованного нами населения, на чью дальнейшую помощь вряд ли пришлось бы рассчитывать, прояви мы разумное пренебрежение нормами морали.
– Сопровождающего выделить не сможем, – «огорчённо» констатировал я. – И без того людей мало. Но можем дать автомат и немного патронов.
– У нас стволов как раз на восьмерых, – возразил Павлов.
– Ничего, «Кедр» свой одолжишь.
От такого непристойного предложения лейтенант вспыхнул, как схваченная за жопу девица. Но казавшийся неминуемым скандал неожиданно предотвратил один из подранков:
– Без надобности нам автомат. Бог даст – доберёмся живыми, а нет – так тому и быть. Ступайте.
– Дело ваше, – пожал я плечами. – Все слышали последнюю волю героя? Выдвигаемся.
Глава 15
Мутант. Лет тридцать назад это слово заменяло собой целую уйму эпитетов, включая такие как: выродок, дегенерат, отброс, погань, мразь, урод. Я рос в Арзамасе, где, слыша «мутант» от лаца в свой адрес, не стоило и предполагать, что человек пытается указать на твои исключительные способности. Любое физиологическое отклонение от стандарта автоматически переводило в разряд отребья. Это могла быть и не мутация, а увечье, болезнь или родовая травма. Кому охота разбираться, гидроцефал ты, или чёртов мутант? И так ведь понятно, что твоё место в канаве. Но с той поры многое изменилось – в Арзамасе съели почти всех лацев; В Муроме нелюдь, которую прежде расстреляли бы со стены, утилизирует трупы местных ханжей; и всюду, куда доходя новости, слово «мутант» звучит всё более угрожающе. Из деклассированного элемента мы превращаемся в квазирасу. Среди нас нет русских, нет евреев, татар или мордвинов. У нас нет единой религии, нет культуры, нет истории. Кое у кого нет даже предков. Но мы имеем нечто большее, что объединяет нас, делает нечужими друг другу. Мы – не люди. И, как знать, возможно, скоро «человек» станет бранным словом. А ещё мы чуток склонны к патетике. Не все, конечно. Ладно, лично я склонен. И да, то, что мне знакома этимология этого термина, уже ставит меня выше большинства соплеменников, которые, говоря по правде, в большинстве своём – генетический мусор, едва способный связно изъясняться. Но ведь верхи и низы должны быть в любом обществе, социальную иерархию никто не отменял. И что плохого, если новые элиты встанут у руля возрождающегося государства? Прогресс требует лучшего, и это лучшее – мы! А братья-мутанты из родного Арзамаса… Я буду с теплотой вспоминать о них томными вечерами, куря сигару на балконе своего особняка.
– Скажи-ка, дружище, – обратился я к Павлову, немного подотстав вместе с ним от группы, – а капитан Репин, он тоже… из наших?
– Ты о генных модификациях?
– Я старался придать вопросу неформальности, но да.
– Все, кто родился в Легионе после двадцатого года, так или иначе, подверглись вмешательству в геном.
– И какого рода вмешательству? Старички ведь не такие, как мы.
– Нет, не такие. Насколько мне известно, ранние модификации носили, грубо говоря, общеукрепляющий характер. Улучшение иммунной и нервной систем, минимализация вероятности врождённых пороков, усиление органов чувств и так далее.
– Почти как люди, но немного лучше.
– Почти? – нахмурился лейтенант. – Мы и есть люди.
– Ты, правда, так думаешь?
– Разумеется! Что за странные вопросы? По-твоему, если дикую яблоню привить и окультурить, она перестанет быть яблоней?
Похоже, он без шуток считает себя человеком. Это отвратительно, нужно его спасать.
– Кто твои родители, Павлов?
– У меня их нет, ты сам знаешь.
– Но разве не у каждого человека есть родители? Мама и папа, не говоря уж о любимых бабулях, суровых дедах и прочей единокровной лабуде.
– Как видишь, не у каждого, – бросил он через губу.
– То есть, твоим предком был не человек. Как же ты можешь называть себя человеком?
– Меня соз… я сотворён из человеческих биоматериалов, с применением генной инженерии, – слегка раздражённо пояснил лейтенант. – Так понятно?
– У тебя глаза горят от тапетума. Я правильно назвал? Они отражают свет, и ты видишь ночью, не хуже чем днём. Скажи, из какого человеческого места был извлечён сей биоматериал.
– Это всего лишь глаза. Они не определяют, человек ты, или нет.
– А что определяет?
– Совокупность биологических признаков.
– Совокупность… Как интересно. А наш отче – человек? Думаю, по совокупности биологических признаков он более чем на половину хомо сапиенс. Тебе вот глаза под очками скрывать приходится, а Емельянушка долгие годы жил среди людей, не таясь, и не вызывал подозрений. Стало быть, человек он, не меньше нас с тобою. Слегка необычный, но у всех свои странности. Да и Сатурн – простой шестнадцатилетний парнишка с хорошим аппетитом. Ты же умный, Павлов. Ваши генетики не зря свой хлеб едят. Нахуя ты несёшь эту чушь про человечность? Тебе, в самом деле, охота быть среди неудачников?
– Считаешь себя представителем доминирующей формы жизни на Земле?
– Нас, я считаю нас доминирующей формой.
– Ты же утверждал, что мы совсем не похожи.
– Я передумал. Наше превосходство очевидно, а вместе с ним и родство. Человечество слишком давно остановилось в своём развитии, не будучи настолько совершенным, чтобы себе это позволить. Естественный отбор не работал тысячелетиями, евгенику заклеймили лженаукой, эксперименты с человеческой ДНК и клонирование объявили аморальными. Чёрт подери, эти идиоты спорили об этических аспектах эфтаназии и пересадки органов, а потом взяли и разъебали весь мир ракетами. Не мы, нас не было, когда они устроили Армагеддон. И вот теперь ты – представитель нового вида, рождённый не по случаю пьяного перепихона, а в результате грандиозного труда мощнейших умов – говоришь мне: «Я – человек». Можно ли придумать худшее оскорбление для твоих создателей? Неужели эта поебень и есть официальная идеология Железного Легиона? Да, конечно, с трибун можно кричать, мол, все мы братья, но я горячо надеюсь, что такое дерьмо не для внутреннего потребления. Ну же, – по-дружески пихнул я лейтенанта кулаком в плечо, – расскажи брату-сверхчеловеку об истинных планах Легиона на эту планетку с её примитивными аборигенами.