Шрамы на стали

Мэва рухнула на кресло, громыхнув неудобным доспехом; благо, этот малый дубовый трон был довольно широк. Не удобство волновало королеву более всего. Обведя взглядом зал, Гаскон с тревогой подумал о шумных заседаниях Совета, неизменно развлекавших его после возвращения в Лирийский замок. Он язвил и колол оппонентов своими лучшими издевками, сознавая, что его бедовую голову удерживает на плечах не именитый род внезапно прощенных и облагодетельствованных Броссардов, а расположение Мэвы. И тут — молчание, как в склепе. Нет, мертвенность была не для них, не для тех, кто привык к шуму битвы, ржанию лошадей, стоном сбившейся пехоты, грохотом орудий и свистом стрел… Поэтому и печальная Мэва была так неестественна и непривычна.

Смахнув со стола флакон с ядом как бы случайно, Гаскон твердо и немилосердно припечатал его каблуком. Хрустнуло стекло; на душе стало как будто легче, когда он почувствовал, как сосуд крошится, а губительная жидкость бесполезно разливается под его ногами. С пугающей, выворачивающей его душу безучастностью Мэва наблюдала, лишь проронив:

— Ты знаешь, что такие эликсиры стоят денег?

— Ты не посмеешь! — прошипел Гаскон, чувствуя себя вправе говорить на равных с королевой, с которой он прошел столько сражений, ради которой погибал на границе и в засадах разбойников и скоя’таэлей, которой служил самым верным псом более пяти лет. А если она не вняла бы — что ж, разозлить Мэву, довести ее до бешенства у него всегда получалось славно. — Ты не можешь струсить и сдаться, Мэва! — воскликнул он, завладев вниманием отчаявшейся королевы. — Ни разу я не видел, чтобы тебя мучили такие сомнения! Ты всегда билась среди первых — и ты просто сбежишь?!

— Я бы не смогла, — тяжелой рукой отмахнулась Мэва. — Просто… не хватило уверенности. Я подумала, что не могу оставить ни страну, теперь, под ярмом Черных, ни сыновей, они нисколько не готовы править. Лирия и Ривия сгинут — и я буду тому причиной. Еще больше, чем сейчас. Нет, я не могу. И тебя оставить. Прости уж, что о нас я думаю в последнюю очередь, — вынужденно, горько усмехнулась она. — Что бы ты делал, если б нашел меня бездыханной?

— Зарезался бы, — сознался Гаскон. — Быстро и больно. Но довольно об этом, мы оба еще не собираемся умирать!

Он знал, что Мэва, несмотря на решительный, стойкий характер, очень легко поддается сиюминутным велениям души; обиженная, мучимая взыгравшей гордостью, она кидалась в бой… Вот и теперь ее мучила свежая, еще кровоточащая рана, нанесенная в самое сердце.

— Ты хотел меня уязвить, но был прав! — с досадой рассмеялась Мэва, как хрипло каркающий ворон. — Рейнард стыдился бы своей королевы, если бы увидел меня, подписывающую договор с Нильфгаардом! Да он сам погиб бы от горя, видя, в какую слабую рухлядь я превратилась…

— Мэва, нельзя прыгнуть выше головы! Их армия огромна, мы не справились бы и всеми силами Севера… Они учли наши слабости, как мы и боялись. Ты не виновата, — настаивал Гаскон. — Послушай, я знаю, что ты чувствуешь. Я сам ненавидел хозяев и повелителей над собой… пока не повстречал тебя, разумеется… Но эта зависимость так же мучает и меня! А ты подумай, что мы остановили бойню. Спасли наших людей от смерти!

— Приползли к Эмгыру молить у него милости! — злобно выплюнула Мэва. — На коленях! Да, это было замечательно!

— И выжили. Как и сотни ривийцев и лирийцев, которых бы вырезали, если бы мы и дальше бились в своем упрямстве, — подсказал Гаскон. — Я терял там солдат. И сам погиб бы, если бы война продолжилась. И даже ты… рано или поздно. Ты знаешь это так же хорошо, как и я, иначе ни за что не подписала бы мир. И ничьи слова не смогли бы тебя убедить!

Она затихла, но Гаскон видел, что сомнения еще мучают Мэву, кусают ее больно, заставляют ненавидеть себя, будто бы упустившую страну из рук — а что они могли сделать, когда их втоптали в землю железной поступью одинаковых нильфгаардских полков?

— Я чувствую себя так, будто с меня содрали корону и разбили ее на моих глазах, — призналась Мэва, на мгновение ослабев голосом. Коснулась золотого венца, обнимавшего ее виски, словно проверяя, на месте ли он, не испарился ли полуночным видением, когда она накарябала подпись в любезно подсунутом ей свитке. — Я все еще королева? Или одна из чиновников императора Нильфгаарда? Они отняли у меня все, что у меня было, власть. Без нее я — всего лишь женщина…

— Весьма недурная и прекрасно владеющая любым оружием, что сразу делает тебя еще удивительнее, — ничуть не задумываясь, польстил Гаскон. Он чувствовал, что ярость стала меньше бушевать в ней, несколько успокоилась, что Мэва его слушает и отвлекается от губительных мыслей. — Мэва, конечно, ты королева! Если весь мир скажет тебе другое, я до последнего буду называть тебя так.

— Ты не зовешь меня королевой, невыносимый бандит, — поморщилась она и тускло улыбнулась.

Усмехнувшись, Гаскон скользнул ближе, заключая ее в некрепкие, но настойчивые объятия, из которых Мэва, неловкая из-за брони, не могли вывернуться. Доспех был холодный, обжигающий морозом — и Гаскон прижался щекой к ее щеке, перечеркнутой старым, но все еще ярким шрамом, почувствовал ее тепло, знакомое, родное — то, к чему он привык возвращаться из военных походов. Скользнул рукой по шее, лаская уязвимое место сзади, там, под самой тяжелой косой, где чувствовался мягкий пушок златоцветных волос. И Мэва смиренно затихла, может, мучимая своими тревогами, а может, наконец-то нашедшая утешение в его руках…

— Ты однажды совершила невозможное, победила Нильфгаард, — увещевал Гаскон, льня к ее уху, чтобы утаить слова от всего мира, кроме Мэвы. — Люди этого не забудут, они и молились на тебя, как на светлое божество, моя королева. А мы сможем выстоять, мы упрямые и стойкие, и Нильфгаард нас не возьмет. А потом, когда выдастся шанс, я первый с мечом пойду драться за нашу страну и умирать за нее.

— Откуда в тебе взялось столько преданности… — цокнула она, ершась.

— Люди меняются, если дать им дом, за который стоит драться, — сказал Гаскон, гордясь своей мыслью. — Я всегда был неприкаянный, но служба у тебя научила меня дорожить тем, что у нас есть. Так что не думай, что я сдамся, что мои Кобели сдадутся. Нильфгаард еще обломает об нас зубы, но не сегодня. К сожалению.

Когда он чуть отстранился, глаза Мэвы были сухие, но ярко блестящие, решительные, и Гаскон понадеялся, что и правда затронул нечто важное в ее душе, смог вдохновить на сражение… Долгое, тихое, постепенное, совсем не привычное Мэве, кидавшейся в круговерть битвы. Он не знал, каково потерять все, ведь Мэва все же была жива; Гаскон давно успокоился и не соперничал за сердце королевы с целой страной, о благополучии которой она пеклась. Но он мог прочитать ее боль во взгляде, в неровной ухмылке сухих искусанных губ, в этой морщинке между нахмуренных бровей. Гаскон провел по ее лицу, касаясь у уха, заправляя короткую прядку, как бы стараясь стереть все ее тревоги.

— Как же я надеялась, что они не вернутся, — тихо проговорила Мэва, что Гаскон скорее не слышал ее, а читал по губам. — А если единожды мы побороли их, я наивно полагала, и в следующий раз получится. Видимо, боги лишь один раз нас миловали.

— И все-таки у нас были эти пять лет, — вскользь предложил Гаскон. — Свобода, с которой мы делали все, что хотели. Может, это и справедливо, что за столько счастья какая-то небесная тварь определила нам горести…

— Вот за такие речи богам следовало бы тебя покарать, — вставила Мэва.

— Я просто честен! И никто не может сказать, что это плохая черта! Если я решил говорить тебе одну правду, то и буду.

— Я благодарна, что ты меня не оставил, — с искренним теплом произнесла Мэва. Гаскон закатил глаза: королева всегда излишне сложно и запутанно облекала мысли в слова, когда все было ясно и без того. Она встряхнулась, уже готова была действовать, как-то справляясь с горем во время работы. — Поможешь мне найти Виллема? Думаю, я хочу поговорить с ним о том, какие изменения нас ждут в ближайшем будущем… И немедленно!