Страница 23 из 43
— Я не ребенок, дайте мне лошадь! — попросила Марья, почувствовав, что может на чем-то настоять, пока не поздно. — Пусть они видят, что я достойна княжича…
Так ей отрядили одного скакуна, а дружинник пешим пошел возле телеги, на которой, прикованного к бортам, будто бы распятого, тащили Кощея. Марья увидела лишь его согбенную спину, волосы — непривычно короткие, слипшиеся от крови; его явно били, пока Марья скучала и злилась вдали, и ее окатило жгучим стыдом. Захотелось тут же проверить гребень, но она не хотела его обнаружить. Быстро отвернулась. Седьмицу назад Кощей притворялся сломленным и беспомощным, но сейчас, очевидно, игры остались позади.
Строй снова тронулся, и Марья даже порадовалась, что не видит измученного Кощея: ее окружили дружинники отца, загораживая со всех сторон. Отрезанная от всех, видящая одних воинов, будто бы глухих и немых, выхолощенных князем, Марья старалась, вертясь в седле, рассмотреть хоть что-нибудь.
Она свирепела, когда они подъезжали к озеру. Лес расступился, перетек в просеку — природную, не прорубленную людьми, и показалась ровная покойная гладь. Китеж стоял на островке в центре озера, через который тянулся надежный на вид мост — но все равно Марья ухватилась крепче за луку седла, словно это спасло бы ее при падении. Колокольный звон стал громче, нестерпимее. Потянув носом, Марья почувствовала не только запах человеческого жилья, но и что-то сладковатое, терпкое.
Ворота открылись перед ними медленно, с натугой. Потекли улицы, зажатые меж теремов; Марья ожидала на окраине видеть криво сделанные избы, однако все дома были добротные, народ тут жил состоятельный. Высокие стены остались позади, и Марья краем уха слышала сквозь людской гомон, как со скрипом притворяют огромные створки — и думала, как сложно будет их пробить при осаде. Над домами высились церкви — глаза резало от того, как много солнечного света играло на золотых куполах и как сияла, белела известка стен.
Она ненавидела Китеж; он угрожал всему, что Марья успела полюбить: ее мужу, и без того пойманному в силок опасной магии, и его земле, и всей нечисти, полагавшейся на него. Но город на Светлояре был красив. Посад в Лихолесье строили торопливо, когда они были изгнаны в дальний угол. Главное — чтобы крыша была над головой, ведь даже нечисть не хотела зря мокнуть под дождем или околевать от холода. Но Китеж отстраивали с любовью, украшали, рассыпали позолоту по куполам храмов, расписывали стены, вырезали на деревянных теремах узоры… Что-то в Марье, то же, что иногда тянуло ее к богатым украшениям, влекло ее ближе к храмам, рассмотреть, прикоснуться. Но она вспоминала о том, что таится в них, и едва сдерживала гневный крик.
Люди наблюдали, высыпав, едва не вылетая на дорогу под копыта коней, и тут-то Марья прониклась благодарностью к своим охранникам, отрезавшим ее от жадной до зрелища толпы. Она замечала пестроту народа: мужики в заломленных шапках, с окладистыми бородами, румяные женщины, застенчивые девицы, сопровожденные старшими братьями, смело сверкавшими глазами, стайки шаловливых ребятишек… В Лихолесье жило куда меньше, чем в Китеже, среди них почти не было детей. Марья видела нечисть всем скопом на праздники, проводимые в лесных капищах или возле Смородины-реки, и то они заметно проигрывали людям. Но тут были старики и дети, не способные биться, и Марья постаралась успокоиться.
Ее оглушили, поднялся крик, но вопили не из-за нее — из-за Кощея. Проклятия сыпались, сливались в грохот. Визг, сорванный вопль — шумно стало, как в битве. Сердце Марьи заныло, но дружинники все еще отгораживали Кощея. Еще бы, им не нужно было, чтобы смерть его случилась от рук обезумевшей толпы, а не блистательного княжича!
Когда они подъезжали к кремлю, Марья заметила, что строй разделился, ее повлекли куда-то в сторону, вдаль от Кощея, и ей захотелось дернуть поводья, устремляясь вслед за мужем, потому что она знала: ничего хорошего для него Китеж не готовит.
— Куда нас везут, отец? — позвала Марья, заметив поблизости знакомое лицо, пересеченное шрамом. Разозленная, она была готова даже встретиться с княжичем Иваном, однако князь Всеслав покачал головой:
— В церковь, дочка. О твоем возвращении хочет помолиться отец Михаил, духовник княжича Ивана.
Хотя тон отца был непривычно добрый, она понимала: ее хотят провести через ритуал очищения, или чем бы это ни было. Ей не доверяли. Возможно, хотели изгнать из нее темную силу. Она-то знала, что ничего такого мрачного в ней не было, как люди могли подумать, но ненадолго взяли сомнения: что же, даром прошли лета, проведенные в кругу нечисти? Нет, они изменили не ее природу, а скорее научили ее быть выше людских страхов и ненужных церемоний…
Позволив отвести себя к церкви, высокой, выдающейся среди других в Кремле — должно быть, к главному храму, — Марья поразилась взглядам святых, изображенных на фресках над входом — таким живым и пронимающим. Рядом очутилась Любава — ее вывели дружинники, и если с Марьей они обходились почтенно, то ведьму, как показалось, грубее придерживали за плечи, направляя к храму. Она не сопротивлялась, но взгляд загнанно метался — остановившись на Марье, он чуть успокоился. За ее плечом возник князь Василий, глянувший на них странно, задумчиво, но Марью мягко повлек к ступеням отец, и она не успела ничего сделать — да и как она могла к нему обратиться? От своей беспомощности стало дурно.
Еще хуже было Любаве, изо всех сил старавшейся скрыть боль. Вокруг толпились как зеваки, текшие бурной рекой, так и сопровождающие их, но большинство глазело на Марью, гордо приосанившуюся и вскинувшую голову, а до ведьмы никому не было дела. Вспомнив, как ранили Кощея слова и действия служителя Белобога, Марья поняла, какой кошмар может ждать Любаву внутри. Сказать, что прислужница ее захворала по дороге?.. Но ведьма покачала головой, умоляя Марью ничего не делать.
Марья в исступлении стиснула ее руку, больно впиваясь ногтями в ладонь, и Любава едва слышно ахнула, но помотала головой и тускло улыбнулась, кивая ей, готовая претерпеть испытания с Марьей вместе. Когда Марья отпустила ее руку, на пальцах осталась ведьмина кровь; она украдкой отерлась внутренней стороной рукава. И они шагнули, увлекаемые толпой, крестящейся и отвешивающей поклоны.
Было душно, сладко. Чадило чем-то густым, тяжелым, чего Марья не могла разобрать. Запах скапливался во рту, пересохшем, каком-то чужом. Пели хором. Сияло золотое убранство. Она с трудом различала лицо человека напротив, читавшего над ней радение Белобогу, его длинную бороду и внимательные темные глаза, как на иконах. Со стен на нее глядели какие-то чужие, незнакомые люди, высокомерные, гордые сопричастностью со своим божеством… Но Марья стискивала зубы, вдыхала-выдыхала, чтобы успокоиться, и повторяла за священником и прочими людьми, столпившимися вокруг них тесным кругом, держала свечку и исполняла еще какие-то ритуалы, каких прежде не видывала. Отец придерживал ее — он понимал, что от этого можно растеряться и устать, но Марья упрямо отодвигалась, не желая показаться слабой.
Она замечала, как Любава тихо вздрагивает и наваливается на нее плечом. Старалась прикрыть ее собой, отвлечь от жреца Белобога, все завывавшего свои странные молитвы. Чернобог никогда не просил столько церемоний — лишь в пышные празднества, приуроченные к годовому циклу; в остальном ему достаточно было крови, проливаемой в его честь или пожертвованной ему.
Стойко выдержав церемонию, Марья слегка неверной походкой пятилась к выходу. Оказавшись снаружи, она заметила, что князь Василий так и не переступил порог церкви, остался охранять у дверей. Но от кого он стерег здесь, в сердце Китеж-града? Пересекшись с ней взглядом, Василий будто бы вздрогнул и отвернулся, рассматривая толпу и словно выискивая в ней чье-то лицо. Но Марья заметила, что зрачки у него узкие-узкие, как серп новорожденной луны или игла.
***
После службы она чувствовала себя вымотанной, и даже загадка князя Василия не смогла ее приободрить. К счастью, от Марьи не требовали многого, понимая, какие испытания она якобы преодолела, и как много они проехали.