Аферистъ

Я ношу воду из небольшого пруда на огурцы. Знахарка разряжает свеклу. Но не долго продолжалась наша работа. Прибежал запыхавшийся Николка.

– Тетка Барвиха, – он пытается отдышаться, – беда там.

– Что? – Домна присела на завалинку и опустила руки.

– Аленку пороть будут. Говорят, насмерть уделают. Барин молодой, что неделю как приехал, к себе ее хотел определить. Да только с ней не сладилось. Очень осерчал. Прямо чертом скакал, говорят. Сказали, что Павлушке конюху вручил серебряный рублевик и велел засечь.

Домна встала, обвела невидящим взглядом все вокруг. И вдруг поклонилась в пояс.

– Не судите люди добрые. Пойду, сама с ней лягу. Глаза лиходеям выцарапаю, там и кончину приму. И ты, Андрейка, прости. Не думала, что так выйдет. Да видно, не судьба.

– Так, отставить, – решил я взять ситуацию под контроль, – Николай, еще раз и с подробностями. Я понял, что Алена не пошла на контакт с местным мажором. И он ее решил запороть.

– Он не майор. Есть у нас майор барин. В Авдеевке. Авдеев он и есть.

– Сколько до усадьбы?

– Версты три будет.

– Это около четырех километров. За час дойдем. Когда бить будут?

– Как всегда, после обеда. Как старый барин отобедать изволит, тотчас спит часа полтора. Потом кофий пьют. А после на конюшне кому назначено, при нем и дают.

– Зрелища, значит. Можешь деда подменить на время?

– Хоть на весь день. Меня коровы слушаются, я бойкий. Куда велю, туда и идут.

– Народу много при казни?

– Так вся дворня, почитай.

– Дуй к деду. Домна, есть оружие?

– Вилы только. И коса. Ты что удумал?

– Чего спрашиваешь. Уже поняла. Ты же на меня гадала не просто так. Ты для своей Алены гадала. Видно, в точку попала. Раз меня отыскали. Вилы не пригодятся. Нож есть?

Вот люди, которые меня спасли, накормили последним, обустроить пытаются. У них беда. Гори оно все синим пламенем. С возрастом понимаешь, что действовать надо сразу и по полной программе, потом не будет возможности переделывать. Плохо, что я еще в себя не пришел. Но лучшая борьба с шоком и переживаниями – рисковое мужское дело. Медвежье мясо. По ходу и разберусь, кто я, и что здесь делаю.

– Есть. И топор есть.

– Не. Нужен шест с мой рост. И кистень бы. Мне еще закрыться, чтоб лицо не видно было.

– Кистень у деда надо спрашивать. А почему только лицо закрывать?

– На внедрение пойдем, тетя Домна. Для этого нужен план этого самого внедрения и легенда.

– Ой, лихое дело задумал. Сгинешь со мной вместе. Сгубила я душеньку твою горемычную.

– Прекратить русские народные страдания! Сначала легенда. Нищим меня сможешь обрядить?

– Калекой? Смогу. Только они с двумя палками ходят и короткими. Это ежели спину скрутило, так сподручнее.

– Скрутило, мама не горюй. Хорошо, одна короткая будет, другая длинная.

– Значится, еще и поперек повело, – стала вникать Барвиха, – а лицо закроем. Скажешь, потому что болезнь страшная. Если кто увидит, дескать, и на него перейдет. Так сам дохтур в городе сказал и велел прикрываться.

– Вот, у тебя прямо талант, а то жалеешь о том, чего еще не было. Нож давай. И веревку.

Нож я наточил о камень, чистить его времени нет. Веревкой прикрутил к палке от ухвата накрепко. Сверху повязали на нож рогожу. Домна сунула туда пук сухой полыни.

– Скажешь, что трава нечистого отгоняет и тебе лечение творит.

– Это еще и с оттенком юродства получится. Теперь рисуй план.

– Чавой-то?

На утоптанной земле возле дома знахарка после объяснений довольно толково изобразила расположение конюшни, амбаров, усадьбы и обычное место экзекуции. Я наметил пути отходов и подходов. Все равно получалось не очень. Догонят однозначно.

Пока собирались, подоспел Ефим, да не пешком – на телеге с лошадью.

– Вот, у кума разжился.

– Заложит твой кум всю мафию.

– Не должен. Его самого в прошлый раз секли так, что на соломе отлеживался неделю. Злой он сильно на барев.

– Что про них знаешь? Особенно про младшего.

– Да что знать? Барин как барин. А младший от француза приехал недавно, учился там что ли. Велит себя Антуаном называть. Чудной весь. Одно слово, барин.

– Антуаном, говоришь?

– Ага. А сам Анатолий.

Читал я про одного революционера французской революции. Тоже Антуан был. Когда одна девушка ему посмела отказать, то он приказал ее казнить, а из ее кожи сшить жилет, который и носил, пока самого не казнили. Под него гаденыш делается? Революция сравнительно недавно была.

– Смотри, подъезжаешь за амбары, оставляешь подводу и уходишь.

– Ага. Скажу, что хочу просить у барина изволения на куль овса в долг на пропитание, – вникает он.

– Потом в случае чего, говоришь, что угнали лошадь и ты не причем. Понял? Больше там не показываешься, а вертишься на виду.

– А я? – смотрит на меня знахарка.

– Ты подходишь к телеге и ждешь. Но так, чтоб подозрения не вызывать. В любом случае, если рядом оказывается твоя сирота, уезжаешь во всю прыть, поняла? Если я задержался, то выберусь сам. Одному проще. Скажешь, как дойти, доберусь. Не впервой.

– Только еще лошадь отдать надо втихаря.

– Николка отдаст.

– Дед Ефим, если все получится, нам обратной дороги нет. Будешь резидентом и связным одновременно.

– Ежеля растолкуешь, кто это да что, может и буду.

– Слушаешь, кто что говорит, все запоминаешь и нам передаешь. Где заимка, знаешь?

– Знаю.

– Ты – наши глаза и уши здесь. И сильно сокрушайся, что лошадь подпортили. И телегу.

Через час мы двинулись в путь. Не доезжая версту, мы с Домной пошли самостоятельно разными путями. На мне длинная серая рубаха, скорее, рубище с прорехами. Под ней на веревке дедов нож, хорошо наточенный. Штаны те же. И босиком. Только ноги в грязи измазал, чтоб нежных пяток не видали. Через плечо сума на веревке. В левой руке короткая палка, в правой длинная с кулем на конце. Голова и лицо по глаза перевязано черным платом. И сверху шапка треух с торчащими клочьями. Я припадаю на левый бок и хыкаю.

Поспели мы вовремя. Толпа смотрит с сожалением на первого страдальца, тощего мужичка с торчащей бороденкой. Здоровый детина в синей рубахе с черной бородой и кудрявой головой не спеша вытягивает большой плетью по иссеченной спине. Часть народа опустила головы, родственники, наверное. Другая часть особняком стоит, подбоченясь и взирая нахально. Очевидно, дворня.

В кресле восседает солидный седой мужчина с бакенбардами и в коричневом халате с кистями. Рядом на стуле супруга со скучающим широким лицом. За креслом стоят человек пять: дети, молодые девушки и юноши. Среди них привлек взгляд молодой человек, тощий и длинный, нос с горбинкой, в наглухо застегнутом сюртуке, не смотря на жару. Волосы с пробором и вид бледный. Фрик выискался! Подошел ближе. Слышна многоголосая гроссирующая французская речь. Ни дать, ни взять картина Репина «Расправа с туземцами». Это что за окупация такая? Потом разберемся. За спинами ковыляю в сторону навеса.

–Эй, убогий, тебе чего? – окликает меня крепкий молодец в розовой рубахе и картузе.

– Велено у амбаров обождать, может подадут на пропитание, – хриплю я в ответ.

– А чё рожа закрыта?

– Болесть такая, благодетель ты мой, нельзя людям смотреть. Перейти на них может. Доктор так сказал в самом городе и прогнал. С тех пор туда ни ногой, только по селам и обретаюсь.

– Ишь, ты. Ну, жди. Только отойди подальше. Заворачиваю за угол. Нашел. Под навесом у стены привязана девушка. Руки закинуты к верху. Толстая веревка притягивает кисти к кольцу. Рубаха разорвана. Взгляд мой, уже собравшийся метнуться к грудям, остановился на лице и застыл.

Чистое и отрешенное выражение, как у мучеников. Ей, наверное, сказали, что ее ждет. Серые глаза затмили все. Только в них одних можно влюбиться. Тело сложено, как у Венеры. Гармонично, но никаких поджарых мышц и кубиков пресса. Невысокая. Соломенные волосы разметались почти до пояса. Детские губы чуть приоткрыты. Ражий молодец в серой рубахе и без шапки потискал упругую небольшую грудь: «Скоро не кому будет. Так что тебе милость напоследок оказываю. Завалить бы тебя чичас, да не велено». Она безучастно смотрела перед собой.