Страница 14 из 15
2. Ушло поколение, жившее и в сталинское, и в последующее советское время, а значит, обладавшее личным опытом, непосредственным повседневным знанием той эпохи; это знание (в силу закрытости общества и отсутствия необходимых интеллектуальных средств) не стало, и не могло стать предметом публичной рефлексии, моральной и социологической рационализации прошлого. (Жили и помнят это время сегодня 6 % населения, многое слышали от старших и знают об этом – 13 %.) Ушло не столько в демографическом смысле, сколько в общественном: его взгляды и ценности перестали быть значимыми для молодых. Соответственно, увеличивается доля опосредованного, препарированного знания.
3. С распадом советской системы закончилось существование двусмысленной интеллигентской культуры 1960–1980-х годов с ее специфическим сервилизмом и сопротивлением государственному насилию; именно она была держателем нормы гуманизма в советском обществе; с крахом интеллигенции резко ослабла культура страха и памяти. Интеллигентская культура возникла (одновременно с критикой «культа личности» Сталина)[37]в качестве самообоснования репродуктивной бюрократии советского времени. Стимулами для осмысления опыта прошлого стала война, вина власти за поражения первых лет, за громадные потери и безжалостное растрачивание людей, сговор Сталина с Гитлером, безответственность руководства на всех уровнях, стремление определить цену сохранения советской власти. Носителем этой культуры было не само военное поколение, а непосредственно следующее за ним, рожденнное в 1930–1940-х годы[38]. Только этот слой производил «понимание» советской истории. Интеллигенция держалась лишь до тех пор, пока сохранялась советская власть, которая обеспечивала ее существование, а затем этот слой рассыпается, деградирует и интеллектуально, и морально, и исчезает, оставляя за собой пространство цинизма и недоразумения. Распад государственной организации культуры и замещение ее массовой культурой (это два независимых друг от друга процесса, не стоящих между собой в причинно-следственных отношениях) привели к разрушению связей между центром и периферией, к изменениям в механизмах передачи образцов от «интерпретаторов» или носителей высокой культуры к реципиентам – зависимым в интеллектуальном и моральном плане потребительским группам.
Следствием подобных изменений оказалась устойчивая тенденция к общей примитивизации общественной жизни. Как показывают социологические исследования, определенное – и более проработанное – отношение к Сталину сохранилось лишь у тех, кто сознает опасность повторения репрессий, кто боится их. Лишь у них сохраняется историческая память о той эпохе и характере советской системы, так как они в состоянии учитывать исторические уроки; понятно, что это образованные, пусть даже и поверхностно, группы, обладающие некоторыми интеллектуальными средствами рефлексии и культурными ресурсами; они больше других встревожены ситуацией в стране, более критически относятся к нынешней власти, понимая потенциал исходящих от нее угроз[39]. Поэтому после ухода интеллигентской культуры, в образовавшейся пустоте идей и представлений о будущем, уже при Путине, в окружении которого особую роль играли бывшие сотрудники КГБ (родившиеся позже, в начале 1950-х годов, прошедшие социализацию в условиях брежневского безвременья, реакции и наступившей деморализации), в идеологической практике воцарился дух мстительного консерватизма, реванша и демонстрации наглой силы.
4. Наряду с изменениями в институциональной системе общества произошли изменения и в структуре механизмов и каналов репродукции исторической памяти. Каналы информированности (знания) – это не случайные «путепроводы» исторических сведений, а институциональные средства воздействия на общество (социализации, идеологической индоктринации или, напротив, нейтрализации определенных взглядов и мнений, стерилизации и вытеснения страшного опыта сталинского времени). Изменение в их структуре непосредственно отражается на характере массовых представлений и оценкок прошлого. Во-первых, сократился до минимума удельный вес письменной культуры – художественной литературы, исторической публицистики, дававших ранее основную долю критической интерпретации сталинской эпохи[40]. Во-вторых, пропорционально этому сокращению вырос объем школьных знаний о сталинской эпохе, препарированных и идеологизированных в соответствии с установками власти, а потому – скучных, безжизненных, оторванных от этических проблем молодого поколения[41]. В-третьих, основная роль производства представлений о сталинском времени перешла к государственным каналам телевидения, трансформировавшим изображение исторической эпохи в глянцевое, мелодраматическое представление событий частной жизни, разыгрываемых на фоне иррационального и беспричинного общественного террора[42]. В-четвертых, резко вырос объем и влияние массовой исторической паралитературы и гламурной продукции, выстраивающих освещение исторического прошлого по моделям авантюрной, конспирологической или развлекательной и «желтой прессы». Распространение, хотя масштабы его и не следует переоценивать, получили работы о Сталине, написанные в канонах националистической (конспирологической, антисемитской или антизападной) или бульварной, авантюрной прессы[43].
5. В 2000-е годы в России возникает совершенно неизвестное в российской истории явление – формируется «общество потребления», характеризующееся очень коротким временным горизонтом, ценностными императивами «здесь и сейчас»[44]. Идеология общества потребления противоречит и разрушает этос мобилизационного общества и его структуры. Мотивация и смысл «потребления» в 2000-е годы мало связаны с гратификацией личного труда, напротив, в очень большой степени потребительская мораль стала выражением «подавленных» или «отложенных желаний» родителей нынешних потребителей, проживших свою жизнь в условиях социалистической уравниловки и принудительного аскетизма планово-распределительной экономики, и от образа жизни которых молодое поколение стремится всяческим образом дистанцироваться как от «совкового прошлого», идентифицируя себя с жизнью в «нормальных странах». Неконвенциональное прошлое (то есть такое, которое лишено символической связи с величием национального целого – без георгиевских ленточек и «Спасибо деду за Победу») в нынешней гламурной культуре оказывается не функциональным, избыточным, более того, порождающим дискомфорт и диссонанс в массовых установках на потребление. Оно выпадает из значений реальностей настоящего[45]. Ненужной оказывается сама модальность необходимости осмысления травматического опыта прошлого (в том числе национального стыда и страха). Отказ от прошлого означает, что будущее предстает как бесконечная или многократная итерация настоящего (с повышением качества потребления). Такой тип ценностных регулятивов делает ничтожной значимость культуры, а вместе с ней и представления о более сложных запросах, чем нормы потребительского образа жизни. Нынешняя деэтатизация ценностных запросов и ориентаций (ослабление идеологии государственного патернализма в среде самых продвинутых групп населения) в сочетании с сознанием подавленных возможностей политического участия легко сочетает потребительский гедонизм с готовностью уживаться с авторитарным режимом. Другими словами, идет общая ювенилизация жизни (в том числе инфантилизация коллективной, публичной жизни).
Явление «общества потребления» в российском исполнении указывает на то, что возник диссонанс, люфт, разрывы между новыми сферами социальной жизни (рыночной экономикой, массовой культурой, моделями потребления), и центральными институтами тоталитарной системы, которые крах коммунизма практически не затронул: организации власти, не подконтрольной обществу, полиции, суда, массового образования.
37
«Этот термин в 1950-е годы получил условное, эвфемистическое, а на деле – фальшивое значение: тоталитарный режим – это куда сложнее и страшнее, чем славословие Сталину. А нас на 10 лет заняли обсуждением вопроса, кто был виноват, Сталин или Ленин?» (Левада Ю. А. Это было уникальное историческое явление // Шестидесятники. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2007. С. 39. URL: https://liberal.ru/wp-content/uploads/legacy/files/articles/1966/60-desyatniki.pdf).
38
Как раз за ним последовало поколение, период социализации которого пришелся на брежневский застой с его тихой реабилитацией Сталина, окончательным отказом от коммунистической идеологии и утверждением русского или имперского национализма как идеологического суррогата прежней тоталитарной миссионерской идеологии – поколение нынешнего руководства страны (Путина, Иванова, Сечина, Сердюкова и др.).
39
Соотношение допускающих повторение массовых репрессий и не верящих в такой сценарий политического развития страны составляет сегодня 1:2 (24 к 51 % при 25 % «затруднившихся с ответом»). Большинство россиян в действительности не хотят знать ничего как о сталинской, так и о последующей советской эпохе, хотя декларативно говорят об обратном. Доля собственного чтения (книг, журналов, художественных сочинений, воспоминаний, относящихся к сталинскому времени) в структуре массового чтения сократилась за двадцать лет с 58 до 26 % (при том, что читать вообще стали гораздо реже, число «нечитателей» за этот период выросло втрое – с 20 до почти 60 %).
40
См. главу «Время и история в сознании россиян»: Наст. изд. Т. 1. С. 622–809. Следуя этой же линии, внутри Русской православной церкви не затихают разговоры о возможности церковной канонизации Сталина.
41
Опросы молодежи, касающиеся качества преподавания в школе, в том числе преподавания истории, свидетельствуют о том, что на уроках истории в наших школах много узнать о сталинском времени и тем более о массовых репрессиях нельзя. От 75 до 80 % опрошенных данной категории заявили, что они не получили об этом никаких знаний или получили «слишком мало» (июль 2005 года, N = 2000). Более поздние опросы уже всего населения подтверждают эти данные: в 2011 году 72 % заявили, что о сталинских репрессиях они имеют «самое общее представление» и знают, по их словам, «мало», 12 % вообще ничего не знают. Однако это не мешает основной массе (80 %) быть довольным качеством обучения истории, теми знаниями, которые они или их дети получили в школе (2008 год). Другими словами, существует равновесие между запросами на знание истории страны и предложением, обеспечивающим разгрузку от «ненужных вопросов и напряжений».
42
Телевидение стало основным источником сведений о том времени, доля кинематографа, которая была очень значительной в позднесоветское время, резко сократилась. На телевидение сегодня приходится около трети получаемых сведений и представлений о тоталитаризме. Каково качество этих сведений, вопрос для дискуссий.
43
Вслед за новыми, «правильными» учебниками истории государственное телевидение – основной инструмент путинской пропаганды – стало показывать бесконечные сериалы о тайнах кремлевской жизни, интригах и заговорах в ближайшем окружении диктатора, его душевных терзаниях и «религиозных исканиях» (например, «Сталин. Live», шедший в 2007–2010 годах), пропагандистские ток-шоу, например «Имя России», в котором Сталин показан как главный символ величия России, синоним национальной славы. Эти передачи продолжили тематику и даже жанровые особенности появившейся еще в 1990-е годы обширной тривиальной литературы о нем, его привычках и вкусах, его окружении и любовницах, где Сталин подан то как национальный гений и вождь, спасающий Россию от фашизма или иностранного влияния, в том числе еврейского заговора, то, напротив, в качестве тайного маньяка, конспиратора, одержимого идеей тотального могущества и личной власти, инициатора тайных интриг и пр. Сами по себе подобная литература и телепередачи могли и могут быть апологетическими, разоблачительными или развлекательными, даже стебными, продолжающими жанровую линию анекдотов 1970–1980-х годов, как это представлено, например, в «6 кадрах», но во всех случаях они не затрагивают структуру и суть стереотипа: изображения Сталина всегда носят крайне жесткий характер – маршальский мундир с большими звездами на золотых погонах, грузинский акцент и трубка выполняют все функции, которых требует эта роль. Эта маска сама по себе несет все латентные, подразумеваемые смыслы, которые делают визуальной и ощутимой «харизму» вождя, отделенного невидимым барьером мифа от обычных людей и даже своего окружения. (Если бы это было нужно для каких-то целей, то режиссеры заставляли бы идти Сталина в сортир или в ванну исключительно в мундире и при Звезде героя СССР). Важно, что даже при самой плоской сюжетной ситуации, этот персонаж входит в кадр в ореоле страшного знания о нем и его эпохе. Конечно, масштабы распространения подобной продукции ограничены периферийной в социальном и культурном плане средой, в которой доживают остатки прежних мифов. Но именно эта среда и является складом, где хранятся элементы подобных мифов. Такого рода книги и передачи могут быть внешне даже как бы антисталинскими или с большими включениями фактического материала о репрессиях, однако, в конечном счете интерпретация Сталина в них будет близка к позиции, сформированной ЦК КПСС вскоре после доклада Хрущева на ХХ съезде и остающейся неизменной до сих пор: Сталин виновен в незаконных репрессиях («перегибах»), но лишь подобными средствами можно было создать такую великую сверхдержаву, как СССР.
44
«Общество потребления» – это не «средний класс» в западном смысле слова, с которым у нас обычно путают это явление. Гратификации российского потребителя гораздо слабее связаны с условиями признания индивидуальных достижений, с индивидуалистической этикой, чем в западных обществах (следует учитывать само различие институциональных систем, задающих признание и смысл труда). Российская рыночная экономика остается сильнейшим образом зависимой от власти, в ней огромное значение приобретают распределения административной ренты и коррупционных ресурсов, деформирующих общественный смысл «достижения». Потребление в сегодняшней России теснейшим образом связано с демонстрацией статуса, социального престижа как выражением социальной ценности индивида, то есть с «подсознанием» дефицитарного социалистического общества. «Общество» как апеллятивная инстанция здесь, в отличие от среднего класса в странах завершенной модернизации, сохраняет свой адаптивный и зависимый (по отношению к политической системе) характер. Поэтому верхний уровень коллективных ценностей, комплексов представлений, символов не связан с ценностями частной жизни и существования, не зависит от них и остается государственно-патерналистским и предельно консервативным.
45
Одна моя знакомая рассказывала о своем приятеле, между прочим, кинорежиссере, который на просмотре фильма «Страсти Христовы» Мела Гибсона во время сцены в Гефсиманском саду наклонился и спросил ее: «А чего он так парится? Что происходит?».