Соучастие постфактум

– На самом деле я не думал именно так. Такая возможность существовала, но я доверял тебе и твоему умению водить.

– Но возможность была? – настаивала Маргерит.

– Небольшая. Но какое это имеет отношение к обещанию, которое ты взяла с меня? Ты хочешь, чтобы в следующий раз я не хватался за руль, если по-настоящему испугаюсь?

– Нет, – без улыбки ответила она. – Но если бы я ехала одна и, попав в аварию, погибла, а такое может случиться когда угодно…

– Маргерит, не говори об этом! – воскликнул Денхэм.

– Но, Хью, я хочу поговорить именно об этом, всего минуту. Со мной это может произойти так же, как и с кем угодно – это разумно признавать! Это не безумие, а практичный взгляд на жизнь.

– И? – вопросительно и неохотно выдохнул Денхэм.

– В таком случае, если меня не станет, я хочу, чтобы ты вернулся к Вер Лэнгтон. Не сразу, конечно, но после того, как…

– Маргерит, дорогая, о чем ты говоришь? – снова перебил ее Денхэм. – Даже если Вер захочет вернуть меня (в чем я сомневаюсь), потеряв тебя, я никогда не смогу смотреть ни на нее, ни на любую другую девушку.

– Я не сомневаюсь, что она захочет вернуть тебя, – теперь Маргерит улыбнулась. – Но когда ты говоришь «никогда», то упускаешь из виду, что у тебя есть сорок или пятьдесят лет жизни, и было бы печально, если бы, утратив меня, ты провел эти годы в одиночестве. Для такого человека, как ты, это неестественно. Нет, не говори мне, что я глуплю, я всего лишь рассматриваю маловероятную возможность, не более. На самом деле я хочу быть счастлива с тобой – такое счастье было бы сильнее всего, что я только испытывала раньше. Я прошу у тебя это обещание только на тот случай, если судьба отберет его у меня. В том смысле, что судьба может ополчиться против кого угодно.

– Дорогая, мне бы хотелось, чтобы ты так не говорила.

– Больше и не буду. Я всего лишь хотела получить обещание.

– Как по мне, то это предел абсурда, – высказал недовольство Денхэм.

– Лишь возможность, – снова улыбнулась Маргерит. – Но ты пообещал…

– Маргерит! – перебил ее Денхэм, которого поразила внезапная мысль. – В тот первый вечер ты говорила, что иногда предвидишь. Ты попросила дать обещание… из-за этого?

– Может быть, но лишь немного. Возможно, это и не предвидение – я лишь заметила, как она осознает, что теряет тебя, и сколько ты значишь для нее. Хью, я знаю: ты всецело мой, пока я жива, но я не настолько ревнива, чтобы не понять, какую потерю она переживает. Она первой познакомилась с тобой, и полюбила тебя еще до того, как появилась я.

– Надеюсь, она успеет позабыть меня, пока ты со мной. Итак, я дал обещание на случай невероятного стечения обстоятельств, но даже для жестокости судьбы есть предел. Теперь давай перейдем в наше естественное состояние, дорогая. Позволь мне увидеть тебя такой же счастливой, каким бываю я от одного твоего присутствия. Три дня назад я считал, что никак не смогу оказаться здесь наедине с тобой – и каков итог!

***

Дежурный сержант в полицейском участке Вестингборо с отвращением хмыкнул, увидев, как сержант Уэллс и констебль Борроу ведут дюжего и грязного оборванца к столу, за которым сидел еще один сержант. Поскольку дневной свет уже начал угасать, сержант включил настольную лампу, взял формуляр, ручку и открыл чернильницу.

– Все то же обвинение? – устало спросил он.

– На этот раз он еще использовал ненормативную лексику, – заявил ему Уэллс.

Сержант заполнил формуляр, не задавая вопросов, а затем вслух зачитал написанное:

– «Эрастус Донниторн, сорок один год, без определенного места жительства, безработный. Попрошайничал и нецензурно выражался…» Херберт, где и когда на этот раз? Как обычно на Маркет-стрит?

– Нет, на Торп-плейс. В шестнадцать сорок. Свидетелями были: констебль Борроу, я и мисс Джейн Темпест (Торп-плейс, девять). Мисс Темпест – инвалид, и Эрастус прицепился к ней, когда она вышла… выехала... подышать. В инвалидном кресле. Мы с Борроу слышали, что он сказал ей после того, как ему ничего не удалось выпросить у нее.

– Ого! – сержант поднял взгляд от своего формуляра. – И она даст показания?

– Охотно, – подтвердил Уэллс. – Но ее нужно будет доставить в суд. Сама она совершенно не может ходить.

– Ну, вот и хорошо! На этот раз наш друг получит хорошую взбучку.

– Все это ложь! – прорычал Эрастус.

Дежурный сержант закончил заполнять формуляр, не придавая этой реплике никакого значения – как и два других полицейских. Затем он зачитал задержанному обвинение, закончив его обычным уведомлением о правах говорить, что угодно, но помнить, что все сказанное может быть использовано против него.

– Все вы – скопище лжецов, – снова заявил Эрастус.

– Полагаю, – зевнул дежурный сержант, – теперь мы, как обычно, составим опись его добра перед тем, как запереть его на ночь. Как же хорошо я помню все это барахло: складной нож, трубка с обломанным чубуком, завернутый в газету табак и все остальное. Какого черта ты не можешь работать, как все остальные люди?

– Не хочу работать, – дерзко заявил Эрастус. – Вы меня посадите, они меня подержат у себя, так? Работают только недоумки.

– Эй, думай, что говоришь, не то я добавлю на этот лист еще одно обвинение! – пригрозил сержант.

Бродяга не оказывал сопротивления, пока полицейские опустошали его карманы – он давно привык к рутине в участке и в судах. В Вестингборо это было его восемнадцатое обвинение в попрошайничестве, а ведь это не единственный населенный пункт, претерпевавший его выходки. Уэллс называл каждый изъятый предмет, и дежурный сержант присвистнул, услышав о «двух фунтах и одном шиллинге серебром, а также девяти пении».

– Нет, ну, конечно, он не работает, – вырвалось у него. – Выставлять себя на посмешище куда выгоднее!

– И намного, – сказал Уэллс, обыскав последний карман. – Теперь, Эрастус, сядь на ту скамью у стены и подыми ноги, чтобы я смог увидеть подошвы.

– Э-э. Раньше так не делали, – возмутился бродяга.

– Не думай о том, делали так или нет. Садись на скамью. Делай, что говорят, и не создавай проблем!

– Но так не принято! – настаивал Эрастус. – Раньше меня никогда не заставляли проделывать такое. Я подам жалобу, вот, что я сделаю. Вам нужно обходиться со мной по общепринятому… Эй!

Уэллс, не церемонясь, схватил его за ухо и подтолкнул к скамье.

– Что такое? – недоумевал попрошайка. – Хорошо, сержант, я иду. Сяду я на скамью.

Уэллс дал ему продолжить путь самостоятельно, и бродяга уселся на скамью, взглянув на полицейский.

– Так чё вам надо? – угрюмо спросил он.

– Подними ноги так, чтобы я смог увидеть подошвы. По очереди, одну за другой, – приказал Уэллс. – Сначала правую. Ну же, подыми ее!

Взявшись руками за колено Эрастус поднял ногу – так, что подошва его башмака приняла вертикальное положение. Уэллс сперва быстро взглянул на нее, а затем опустился на колени, чтобы изучить более тщательно.

– Ха-ха! – фыркнул Эрастус. – Ха-ха-ха! Коп впервые встает передо мной на колени. Сейчас еще подошву поцелует!

Уэллс не обратил на его слова никакого внимания, возможно, он даже не расслышал их – так сильно его увлекло разглядывание подошвы. В конце концов он велел Эрастусу:

– Теперь опусти эту ногу и дай мне взглянуть на вторую. Подыми левую ногу.

С показной поспешностью Эрастус подчинился, в ухмылке обнажив зубы (кстати, они были так же уродливы, как и его лицо). Вторую подошву Уэллс рассмотрел куда быстрее, чем первую.

– Нашлись! – объявил он. – Борроу, прежде чем упечь Эрастуса за решетку, мы отправим его прямо к суперинтенданту. Готов поспорить: впервые в жизни он может принести какую-то пользу.

Но услышавший эти слова Эрастус тут же возразил, что это не по правилам. У него была явная антипатия к суперинтенданту Уоддену: по мнению Эрастуса, говорить с ним было сложно, а его глаза словно буравили тебя до самой души. Возможно, Уодден был единственным человеком, способным вызвать у него чувство стыда, поэтому бродяга вновь заявил, что это «не по правилам».