Страница 182 из 204
Журналист Михаил Юрьевич Язынин приводит размышления о Венедикте Ерофееве поэта и прозаика Вячеслава Михайловича Улитина, давнишнего его знакомого ещё с учёбы во Владимирском государственном педагогическом институте им. П. И. Лебедева-Полянского: «Он, как я понял, просто ощущал себя человеком мировой скорби. Скорбеть он считал самым главным делом, потому что мир во зле лежит, удел человеческий — скорбеть. Как бы ни верил в Воскресение, вот в Распятие, в страдание верил. Трагедия была близка его душе...»2
Сколько ни думай о Венедикте Ерофееве, как к нему ни приглядывайся, а его, словно ларец из сказки, без волшебного слова не откроешь. А где найти такое слово? Только у него самого, где же ещё! Например, в записи 1972 года он с явным удивлением установил следующий факт: «В конце прошлого века Ф. Достоевского на Западе ещё так мало понимали, что, например, во Франции в переводах исключалась, как балласт, “Легенда о Великом инквизиторе”»3. Это-то при очевидном благочестии проживающих там христиан! Венедикт Ерофеев, чтобы впустую не тратить время на споры, с гордостью напомнил предполагаемым оппонентам, какую лепту внёс Фёдор Михайлович в развитие западной философской мысли: «От Достоевского у экзистенциалистов концепция абсурдности бытия и трагизма человеческого существования». Но и Запад также кое-чем с нами поделился. А именно «идеей ответственности каждого взамен идеи безличной безответственности всех»4.
Если роман Фёдора Достоевского по дурости французских издателей изуродовали, то чего было ожидать Венедикту Ерофееву от соплеменников. Первая журнальная публикация в СССР поэмы «Москва — Петушки» вышла с сокращениями. Он также не ждал ничего хорошего от продолжающегося разобщения людей, живущих как на Западе, так и на Востоке. Да и современную цивилизацию особенно не привечал: «Мы все опаскудились мозгами и опаршивили душой, что нам тринадцатилетняя привязанность кажется феноменом. Мы, правда, живём в мире техники и скоростей, ну, что ж, пропусти технику, иначе действительность собьёт, протиснись сквозь все эти такси и иди, куда тебе надо»5. Умение выжить в таком мире требовало от человека бесстрашия, сноровки и наглости.
Особенно тяжко было ему смотреть на родную страну. Его патриотизм был особенный, не от мира сего, противоположный квасному. Искал он в прошлом и настоящем великих людей, подвижников и мыслителей. Все его сохранившиеся блокноты пестрят их именами. Долгое время Венедикт Ерофеев не принадлежал ни к какой определённой конфессии. Однако Библию знал наизусть, а религию считал основой жизни духа. Не по нраву были ему советские пословицы: «Иконы да лампадки — темноты остатки»; «Вера в бога к земле гнёт, вера в себя силы даёт»6. В защите религии он ссылался не только на Отцов Церкви: «Даже завзятый атеист 3. Фрейд считал религию важнейшей сферой человеческого духа, исчезновение которой грозит опасностями для культуры»7.
Обладал Венедикт Ерофеев развитым чувством истории и способностью логически мыслить. При беспорядочном образовании его эрудиция не уступала знаниям его остепенённых знакомых. В остроумии, доходящем до сарказма, ему не было равных. Записал фразу Феликса Дзержинского сразу после Нового, 1976 года, находясь у родственников в городе Кировске: «Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма»8. Так и хочется сказать: «И не жил бы!» Истину Венедикт Ерофеев не приносил в жертву постоянно меняющимся жизненным обстоятельствам. В то время многие соотносили свои шаги с поступью советской истории. Это было понятно и в порядке вещей. Для страны было бы хуже, если они шагали бы не в ногу. Кардинальные и успешные преобразования осуществляются сверху, а не снизу по науськиванию народа авантюристами и демагогами.
Венедикт Ерофеев проявлял твёрдость в отстаивании всего, что приходилось ему по душе и соответствовало его убеждениям. Провести его на мякине было невозможно. По словам его приятеля Бориса Шевелёва, «Юрий Казаков любил говорить, что в России три писателя больших в XX веке есть: Иван Алексеевич Бунин, он, Казаков, и вот ещё Веня Ерофеев»9.
Я вспомнил лирико-биографическую книгу Ивана Алексеевича Бунина «Жизнь Арсеньева». Особенно рассуждения в ней о русском празднике. И подумал, не такое ли двойственное отношение к «воле без удержу» было у автора поэмы «Москва — Петушки»: «Ах, эта извечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, не просто наслаждения, а именно упоения жизнью, — как тянет нас к непрестанному хмелю, запою, как скучны нам будни и планомерный труд!.. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешённый от действительности и её презирающий, не в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, деятельности невидимой, неспешной, серой! Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что — “Карету мне, карету!”»10. Кареты эти в недалёком будущем приняли специфический вид. По-западному сказать — вид «чёрной Марии», а по-русски — «воронка».
Филолог Владислав Александрович Пронин в статье «Иоганн Вольфганг Гёте и Венедикт Ерофеев» уловил во всём написанном Венедиктом Ерофеевым одну постоянно пульсирующую мысль: «Венедикт Ерофеев в своих сочинениях на примере Гёте заставил задуматься над тем, какие превращения происходят с гениальными творениями в сознании грядущих поколений. Об этом не надо напоминать, но необходимо думать»11.
Безответственно говорить что-то определённое о восприятии творчества Венедикта Ерофеева будущими поколениями. Чего не скажешь, всё равно окажется, что это гадание на кофейной гуще. Куда достовернее будет понять, под воздействием каких идей находилось сознание самого писателя. Тут мне на помощь пришли высказывания Венедикта Ерофеева и философа Мераба Константиновича Мамардашвили[460]. Их мысли созвучны друг другу и помогают понять, в какой стране мы сравнительно недавно жили. Приведу два примера.
Венедикт Ерофеев: «Христа (как следует) знали 12 человек при трёх с половиной миллионах жителей Земли, сейчас Его знают 12 тысяч при трёх с половиной миллиардах. То же самое»12;
Мераб Мамардашвили: «Одним из моих переживаний, из-за которых я, может быть, и стал заниматься философией, было... <...> переживание совершенно непонятной, приводящей меня в растерянность слепоты людей перед тем, что есть»13;
Венедикт Ерофеев: «Люди, не убивайте друг друга, ибо это доставляет мне огорчение»14;
Мераб Мамардашвили: «Достаточно присмотреться к некоторым эпизодам российской истории, чтобы увидеть, что это ситуация, когда мы не извлекаем опыта. Когда с нами что-то происходит, а опыта мы не извлекаем, и это повторяется бесконечно. <...> Мы употребляем слово “ад” как обыденное или из религии заимствованное слово, но забываем его первоначальный символизм. Ад — это слово, которое символизирует нечто, что мы в жизни знаем и что является самым страшным — вечную смерть. Смерть, которая всё время происходит. Представьте себе, что мы бесконечно прожёвываем кусок и прожёвывание его не кончается. А это не имеющая конца смерть»15.
Взглянуть трезвыми глазами на жизнь вокруг, в которой ты, по словам Венедикта Ерофеева, однообразно «журчишь, как вода в унитазе», хотелось не каждому. Разумеется, в сильном «подпитии» он остроту зрения и голову на время терял. Тогда реальность замещалась образами, присущими белой горячке. Ни Юлии Руновой, ни кому-либо ещё не удалось отучить его от пристрастия к алкоголю. Случись ему исцелиться, Венедикт Ерофеев совершил бы не одно литературное чудо. Кто бы из его современников мог бы так просто и бесхитростно сказать: «И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что душа твоя вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, если у тебя есть совесть и сверх того ещё и вкус? Совесть и вкус — это уж так много, что мозги становятся излишними»16.
460
1930—1990.