Закаты

— Пойдём, — прошептала Элла, беря Белокурова за руку и ведя за собой. Ключ вонзился в замочную скважину, дверь распахнулась.

— Василий! — крикнул Белокуров, входя следом за Эллой.

— Что ты кричишь? — закрывая дверь, проворчала Весёлкина.

Белокуров заглянул в комнату, в кухню. Василия нигде не было.

— Остались туалет, ванная и кладовка, — сказала жена Василия. — Может быть, вы снимете плащ и поставите сумки на пол? Идёмте, мой дорогой, в комнату, я хочу кое-что подарить вам.

— Подарить? — переспросил он пересохшим вдруг ртом. Он ещё ни разу не изменял Тамаре.

В комнате Элла вскочила на стул, порыскала взглядом по полке, выудила одну книжку в мягком переплёте, спрыгнула и протянула подарок Белокурову. Он взял, рассмотрел обложку. Это был Монтерлан — «Бестиарии».

— Спасибо, милая радуга, — прошептал Белокуров, кладя книгу на стол.

— За что? — прошептала Элла, подходя к нему вплотную.

— За всё, что уже было между нами. За то, что у меня поселилось вот здесь со вчерашнего вечера. — Он постучал себя пальцем по груди. — И за то, что сегодня нет Василия.

Глава шестая

СВОЛОЧЬ

Не жди меня, мама, хорошего сына,

Твой сын не такой, как был вчера,

Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя — вечная игра.

Грех — явление заразное. Если, допустим, на просторах европейской территории России согрешит один человек, то невольно ещё десяток-другой, которые, может быть, грешить и не собирались, непременно поддадутся грехопадению. Тем более удивительно, что Сергей Михайлович и Евдокия, проведя вместе весь вечер четверга, всю ночь и всё утро пятницы, так и не переступили ту грань, за которой добрые и нежные друзья становятся любовниками. В полдень он покидал её превосходную квартиру в знаменитом доме на набережной, в котором расположен кинотеатр «Ударник», и всё его существо было переполнено законным недоумением. Огромная квартира, в которой двое, мужчина и женщина, провели наедине друг с другом часов десять, так и не стала свидетельницей победы мужчины над женщиной!

В дверях Евдокия наградила Сергея Михайловича прощальным поцелуем, долгим и страстным, от которого в Тетерине вновь вспыхнуло всё, включая надежду, и он попытался было вплыть обратно в разочарованное жильё, но Евдокия стойко осадила его:

— Всё, Серёженька, всё! Тебе надо спешить. Не обижайся, ведь я пообещала тебе. Встретимся через семь часов. Время промелькнёт незаметно.

Спускаясь в лифте, Тетерин пытался припомнить, где это у Бунина есть рассказ, в котором любовница вот так же измучивала своего любовника, позволяя ему всё, кроме последнего.

— Вот сволочь! — промолвил с усмешкой Сергей Михайлович, вовсе не вкладывая в это злостное ругательство особой ненависти ни в адрес Евдокии, ни в адрес бунинской героини. Просто он устал от бесплодных попыток и был несколько раздражён. Ну хорошо, допустим, тут была простая женская причина. Тогда зачем надо было затаскивать его к себе после встречи полуночи в ожидании Ч и так долго мучить?

Теперь он был невыспавшийся, квёлый и уже ничего не хотел от жизни. Садясь в машину, Сергей Михайлович с ужасом думал о том, что сегодня вечером и ночью всё опять повторится. Правда, Евдокия клялась ему, что в эту ночь — да, в эту великую ночь — непременно, ибо в эту священную ночь откроется великая чакра.

Миновав мост, Тетерин поехал по Полянке, вспоминая всё вчерашнее. После вводной лекции и вступительных взносов все, кто слушал Вернолюбова в зале с портретами, были разведены по разным комнатам, где ближайшие сподвижники великого теоретика продолжили увлекательные беседы по поводу всемирного и всеобъемлющего Ч. На сей раз всё сопровождалось музыкой и раздачей лёгких спиртных напитков и закусок. Там Сергею Михайловичу стало хорошо. Теперь, переезжая Садовое кольцо, он тихонько простонал от воспоминания о том, как Евдокия впервые незаметно поцеловала его в мочку уха, как увлажнилась и потеплела жизнь от её сладостного дыхания, которое он ощущал на своей щеке и шее, как она сообщила ему о том, что родители уехали в Швецию и вся роскошная квартира свободна. До чего ж ему хотелось схватить её и тотчас же везти на Москворецкий остров, в дом, воспетый Трифоновым! Но нет, введение в Ч продолжалось, предстояла ещё встреча полуночи, о которой Тетерин впервые узнал, что это не просто окончание одних суток и наступление других, это в первую очередь — полное Ч, полно-Ч.

— Чепуха! Чушь! Ч знает что! — чертыхался Сергей Михайлович, спускаясь вниз по Люсиновской улице и ловя себя на том, что всюду ему мерещится проклятое Ч. Вот ключи болтаются, а ключ — это клюв Ч. Вот на заднем стекле у едущего впереди «жигулёнка» приляпана картинка с надписью: «Желаю удачи!» А что такое удача? Это когда выудишь Ч. Пока он своё Ч не выудил. Но сегодня откроется священная и великая чакра...

Это было не просто наваждение, и Ч мерещилось ему не только в словах и фразах, но везде, в самих понятиях, в самих предметах, в самой сущности бытия. Он чувствовал, как мириады Ч пронизывают его, словно рентгеновские лучи, которые, как уверял вчера Вернолюбов, должны по-правильному называться Ч-лучи. Ве-Ч-ность, то-Ч-ность, в Ч Ра... Во всём движеньи мира он чувствовал сейчас непреодолимое влияние Ч. Это его и пугало, и забавляло, наполняло новизной ощущения. Где-то глубоко в душе он начинал гордиться, что так остро и неподдельно чувствует Ч. Об этом ему вчера говорил Святослав Зиновьевич, подсев с бокалом крымского вина «Чёрный доктор»:

— Вы занимаетесь краниологией, то есть, по-русски, черепословием. Ведь вы же не случайно выбрали именно эту профессию. Что такое череп? В нём слышится и Ч, и репа, скажете вы? Нет, дорогой мой, слово это означает — Ч хребта, только со временем сначала выпала X, получилось черебт, а уж потом, естественным образом, череп. Вот оно как. Всё это постижимо. Вы, я знаю, очень быстро войдёте в Ч со всеми трудностями и радостями подобного миропонимания. В вас очень сильное чувствование Ч, только его надо открыть и расширить. Черепословы всех времён необыкновенно близко подходили к сознанию Ч, а многие из них, я уверен, получали это сознание, только им его приходилось скрывать. Россия сейчас самая свободная страна в мире, и только здесь можно будет создать религию Ч, культ Ч, чудесную черковь, в чертогах которой воссоединятся все религии мира, а все люди мира наконец-то обнимутся, став братьями в Ч. Я вижу по вашим глазам, как вы стремительно просыпаетесь. Вы самый способный из всех новичков, пришедших сегодня ко мне. Ваша фамилия на самом деле Чечерин, а не Тетерин. В ней целый выводок Ч. Очень скоро вы станете моей правой рукой. А со временем, быть может, и левой. Я — левша. Хочу выпить за ваше здоровье. Ч-окнемся!

— А ваша фамилия, стало быть, не Вернолюбов, а Чернолюбов, — заметил Тетерин, чокаясь с этим опасным чудаком.

— Возможно, — улыбнулся тот. — Но со временем я открою вам свою истинную фамилию. И вы будете жутко ошарашены, мой дорогой.

— Зовите меня, в таком случае, Чергей Чихайлович, — надерзил Тетерин, на что Вернолюбов нисколько не рассердился, а напротив того — весело расхохотался:

— А вы замечательный хохмач! А я, стало быть, Чвятослав Чиновьевич? Ха-ха-ха! А, кстати, вы заметили слово «хохмач»? Знаете, что такое по-еврейски «хохма»?

— Что же?

— Мудрость. А хохма-Ч, как вы догадываетесь, мудрец.

И сколько ни сопротивлялся Сергей Михайлович, сколько ни дерзил и ни издевался над религией Ч, а всё равно чувствовал, как его затягивает, затягивает, затягивает...

Вот и сейчас он едва не свернул туда, в район между Донским и Даниловским кладбищами, где обитала первая в Москве и России черковь Ч. Опомнившись, свернул на Автозаводский мост, поехал домой, домой, к маме.

Потом ещё, помнится, разговаривали о живописи с некой дамой, у неё усики под носом, а Евдокия тайком шепнула Сергею Михайловичу, что она есть нынешняя левая рука Святослава Зиновьевича, Мара Петровна, и Тетерин мигом перевёл в систему Ч — Чара Чертовна. Левая рука великого ченосца утверждала, что главными художниками всех времён и народов являются Чонтвари и Чюрлёнис.