Страница 7 из 8
Эта система имела слабое место. Покушения могли иногда удаваться. Герасимов рассказал пикантный случай, как в момент покушения на Дубасова в Москве там оказалось два агента полиции: петербургской – Азеф и московской – Жученко. Они друг друга не знали, но оба служили в полиции и каждый своему начальству в устройстве этого покушения доносил на другого. Проверить было нельзя, и вопрос поднесь остался открытым. Другой пример. С тех пор как боевая организация партии с. р. была в руках Азефа, можно было спать спокойно; о всех ее покушениях заблаговременно будет известно. Но часть революционеров отделилась от боевой организации и создала группу максималистов, от нее независимую. Для борьбы с нею Трусевич решил последовать примеру Герасимова и заагентурил некоего Рыса. Он ему обещал, что никто, кроме Трусевича, про него знать не будет; Рысу была обеспечена неприкосновенность, и ему дали убежать из тюрьмы. Герасимов не без торжества рассказал в своей книге, что Трусевич был одурачен, оказался неспособным людей разгадать, что Рыс обманывал его, а не своих сочленов по партии и что это именно он – Рыс – организовал взрыв столыпинской дачи.
Общая картина ясна. Дело не ограничивалось моральной грязью всякого предательства, которой не брезговали пользоваться представители законной власти России; они пошли дальше: они совершали «преступные действия», законом караемые, охраняли и выпускали из тюрем «преступников», давая им возможность беспрепятственно организовать, если и не доводить до конца преступления. Если бы то делали только низшие агенты, на свой собственный страх, государство должно было бы их судить как пособников или попустителей; их могли оправдать ввиду специальных «мотивов» поступка, могли дело замять, закрыть глаза на то, что узнали, и тем внешнее приличие соблюсти. Мало ли что за кулисами делается, и все-таки терпится. Но дело происходило не так. Это делал не только Герасимов, это знал и одобрял высший представитель государственной власти – Столыпин. Этого мало. О деятельности Герасимова Столыпин доложил Государю, и Государь сам пожелал его видеть. В своих воспоминаниях Герасимов говорит, что он Государю сделал о ней подробный доклад. О чем Герасимов счел приличным перед Государем молчать, мы уже не узнаем. И после той аудиенции Герасимов был произведен в «генералы». Любопытная мелочь: Герасимов при докладе указал Государю, что одним из препятствий к успеху его полезной работы являлась «финляндская конституция»; она таких приемов борьбы у себя не допускала[14]. Государь этим был возмущен и обещал поговорить со Столыпиным; находилось ли это в связи с внесением в 3-ю Думу законопроекта о Финляндии, нарушавшего финляндскую конституцию? Как бы то ни было, нельзя говорить, что Герасимов поступал тайно от государственной власти; она его одобряла и потому за него отвечала сама. Беззаконие творил не отдельный агент, а все государство.
В чем причина такого падения государственной власти, которое Столыпиным было допущено и за которое потом он заплатил собственной жизнью? Не в его «властолюбии», для которого этого вовсе не было нужно, не в его «лицемерии», которое одно не может объяснить ничего. Причина, как я уже указывал, лежала в той идеологии, по которой государство все «смеет» и все «может», перед пользой которого исчезает и закон, и мораль, и совесть, и права «человека». Этой упрощенной идеологии держался Столыпин; во 2-й Думе он открыто ее защищал. Он оправдывал право властей во имя спасения государства не стесняться законом. Такая цель будто бы покрывает все; это, по его определению, состояние «необходимой обороны». Это идеология, преклонение перед государственной пользой и «волей», как перед высшей инстанцией, – «великая ложь» нашего времени. Она является там, где так называемое общее благо признается верховной ценностью. Она лежит в основе всех ужасов нашего времени, тех злодеяний, при помощи которых советская власть восстанавливала русскую государственность, а германские оккупанты «создавали» Европу. Провокация Герасимова, робкая и примитивная, – явление того же порядка; разница в степени способности «идти до конца». Современные единые партии и их вожди без колебаний и угрызений совести стали делать то, чего еще «конфузился» Столыпин и старый режим. В них он мог бы увидеть, если бы дожил, своих «пьяных илотов». Только религии, пока они сами не делались слугой государства, исходили из другого принципа, признавали приоритет человеческой личности и вечных начал общежития перед «пользой» и «волей» государственной власти. Они потому и бывали коррективом для государства.
Я не собираюсь, конечно, по поводу 2-й Государственной думы ставить принципиальный вопрос о границах прав «государства» и «человека». Вопрос в данном случае ставится более узко. Поскольку задачей Столыпина было установление «правового порядка», именно он не должен был для борьбы с революцией допускать отступлений от его же главных начал. Этим он подрывал веру не только в себя, но и в действительность их.
В жизни государства бывают моменты, в которых поневоле забывают «права» и «законы». Таковы внешние и гражданские войны: inter arma silent leges[15] – учили и римляне. Но если в эти эпохи все становится допустимым, то только потому, что над воюющими сторонами тогда нет высшей инстанции, нет обязательных правил, имеющих в ком-то реальную защиту. Без такой защиты и законы, и самые торжественные договоры бессильны. Но именно потому ни внешние, ни гражданские войны, ни революции и не называются государственным строем; они преходящие, фактические состояния, которые стоят вне рамок государственных идеологий. У них другая природа. Чтобы их приравнять к «государству», было создано крылатое и характерное слово: «перманентная революция». А Столыпин защищал «государственность» и мечтал о насаждении в России «правового порядка».
Потому быстрый успех его в борьбе с революцией оказался обманчив. Он был временным преобладанием силы: уничтожая одни революционные кадры, он на их место сам готовил другие; а своими приемами разливал то недовольство среди населения, которое питает революционную психологию. И так как эта политика велась под флагом введения «правового порядка», то она казалась, кроме того, «лицемерием», вызывавшим против Столыпина такую ненависть, которой лично он не заслуживал.
Говоря классическим сравнением, революция была загнана внутрь; сочувствие ей разлилось так же широко, как сочувствие террористическим актам против сил оккупации. Это настроение не прошло тогда без следа; оно и дало себя почувствовать во время выборов в Думу. Оно тогда взяло свой реванш над Столыпиным.
Глава III
Подготовка законодательной работы для 2-й Думы
Напряженная борьба с внешними проявлениями революционной стихии не помешала, однако, Столыпину в исполнении другой и главной задачи: подготовки тех законопроектов, которые должны были обновить русскую жизнь, превратить Россию в правовое государство и тем подрезать революции корни. 8 месяцев, которые были ему на это даны роспуском Думы, потеряны не были.
Объем работы, которую с этой целью правительство в это время проделало, делает честь работоспособности бюрократии. Эту работу невозможно определить объективным мерилом. Я перечитывал законы, которые с созыва Думы правительство в нее почти ежедневно вносило. В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало и больше; так, 31 марта было 150. Но такой подсчет ничего не покажет. Законы не равноценны; наряду с «вермишелью» пришлось бы ставить и такие монументальные памятники, как организация местного суда, преобразование крестьянского быта и т. п. Достаточно сказать, что не только 2-я Дума, но 3-я и 4-я до самой революции не успели рассмотреть всего, что было заготовлено именно в первое между думье.
Важнее, чем количество, общее направление законопроектов, их соответствие поставленной цели. На первый вопрос ответ даст та столыпинская декларация перед Думой, о которой я буду говорить в свое время; ответ на второй стал сложнее.
14
Guerassimoff. Tzarisme et terrorisme. С. 158.
15
Во время войны музы молчат (лат.).