Оберег

Через некоторое время в зеркале воды отражается знакомая лысина деда Ромки. Он изрекает, стоя надо мной, на склоне, что все мы уверены в исключительности родных мест, — и широко поводит рукой… Места вокруг будут в самом деле изумительные, хоть мне и не родные. Потом дед спускается ко мне, к самой воде, и говорит, что вся свадьба в переполохе: у участкового, того, который назвался Юрком, и пытался кое-кого безуспешно «расколоть», — так вот, у этого артиста патроны увели из пистолета. Гости на свадьбе уже всё перерыли. Вот ведь, вздыхает дед, понаберут в «органы» всяких бывших завклубов, они и корчат из себя пинкертонов. Мне ничего не останется, как отдать ему свою запасную обойму, и передать артисту привет, пляшет он отменно, а деду на прощанье бросить, что как бы злодеи не злодействовали, рука пока тверда и патронов хватает. «Главное, Бога бойся!» — отзывается тот с хитроватой улыбкой.

ВЫЗОВ

Ответ

Не давайте святыни псам и не мечите бисер перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами и, обратившись, не растерзали вас.

Я так и не нашел крыши над головой, хотя бы на одну ночь, в свой последний приезд в Москву — да, воистину москвичей испортил квартирный вопрос, даже так называемых друзей. Уже под вечер, помыкавшись, решил ехать в общежитие родного института. Раньше в нашей общаге кто только не обретался — без прописки, месяцами, и притом самые подозрительные личности. Все без исключения гении, кому ударяло в голову ехать покорять столицу — рано или поздно, но обязательно оседали в нашем очень гостеприимном на этот счет «караван-сарае», рассаднике вольнодумства и демократии, пока не спивались и бесследно куда-то не исчезали…

Сейчас на вахте оказались неприступные охранники в камуфляже, — видно, новые веяния и сюда докатились. Но несколько радужных бумажек растопили между нами лед отчуждения, и мне назвали номер комнаты — ключ, сказали, уже на руках, а белье на месте.

Поднимаясь на третий этаж, я будто провалился в эпоху отшумевшей молодости: со странным, болезненно-гадливым умилением рассматривал стены, всё так же прихотливо изукрашенные непотребщиной, с поэтической изощренностью изодранные двери и исписанные губной помадой окна; а в туалете, как в добрые старые времена, прямо по потолку было увековечено неким позеленелым веществом, соответствующим месту: «Шелегов — графоман». Да, родная альма-матер, кажется, не очень много претерпела изменений.

В умывалке, на подоконнике, увидел выдранный из книги листок, и невольно прочитал знакомые строки:

«…и будете вы народом великим, и победите вы весь свет, и растопчете роды иные, которые извлекают силы свои из камня и творят чудеса — повозки без коней, и делают разные чудеса без кудесников… И тогда всякий из вас будет ходить словно кудесник, и пропитание для воинов будет создаваться с помощью заклятий. Но воины станут рабами многословия, и от многих тех словес вы лишитесь мужества, и станете рабами дани и золотых монет, и за монеты захотите продаться врагам…»

Да, если что и изменилось в общаге — то только в еще более худшую сторону, — в наше время хоть учебники в сортирах не рвали. За такое б просто наказали… А теперь — демократия.

В названной охранником комнате оказались двое постояльцев. Мы в один голос вскричали «Ах!» — и кинулись брататься. Один был жгучий, как принято выражаться, брюнет, совсем как Шахрай, и звали его Шамиль. Другой был не менее жгучий блондин, как Чубайс, и звали его Витольд. Естественно, первый был певцом горных круч, «настоящих мужчин», а также личным биографом своего героического деда, одного из двадцати шести бакинских комиссаров; другой отличался горячей принципиальностью, потому и являлся в свое время бессменным комсомольским вожаком.

На столе у них лежала всевозможная закусь и стояла бутылка «Русской». Я присел на табуретку и достал свои дорожные припасы. Мы сдвинули граненые стаканы, — и будто не было тех лет, что прожили мы порознь в разных, теперь уже суверенных государствах. Выпив, наперебой стали вспоминать: а помнишь?! а помнишь?! — словно и не пролетело уже бездны лет… Вот сейчас, казалось, без стука войдет Арчил, или вломится встрёпанный Муса, или постучит вежливо белокурый Михась. Нет, не войдут, не вломятся, не постучат: один погиб в Сухуми, другой покалечен в Грозном, третьему отпилили ногу в Бендерах. А хохотушка Дани — кропает ли она сейчас свои «поэзы»? Или же, как все, торгует в своем Батуми турецкими колготками?..

Посидев, поговорив эдак, опрокинули еще по стакашку, и лирические наши воспоминания как-то отошли на второй план, мы заговорили о насущном, о том, что сейчас было злободневным, что волновало в данный момент. Переглянувшись, соседи вдруг вынесли приговор России и русским: дескать, на коленях, и теперь уж вряд ли подниметесь. Я опешил и даже, кажется, несколько протрезвел.

Они же наперебой заговорили о своих предках, и близких, и совсем уж далеких. Один пытался убедить меня, что он — хан, то ли тамерлановых, то ли аж чингисхановых кровей; другой — что по меньшей мере ливонский барон. И даже показывали какие-то справки…

Я всё больше удивлялся, правда, с изрядной долей разочарования. Ребят этих знал хорошо, и никогда раньше не замечал за ними беспричинной гордости, этого верного признака скрытой ущербности… Они же продолжали приводить всевозможные доказательства своей чистопородности, и каждый взахлёб говорил о своих суве… суверенных микрогосударствах, о том, что жизненный уровень в их странах неуклонно растет и растет, прямо на глазах, и что культурный уровень тоже всё повышается и повышается, дальше и выше просто уж и некуда, не то что в те проклятые тоталитарные времена застоя, когда было сплошное засилье великорусского шовинизма… и что до сих пор Россия, хоть и раздёргана войнами, разорена нищетой и противоречиями, а всё равно лезет — зачем?! — во внутренние дела их суве… сувенирных государств.

В таком случае, что же вас сюда привело, господа-товарищи?! — поставил вопрос я насколько возможно вежливо. Неужто ностальгия? Или меркантильные цели преследуете? Одеты, смотрю, далеко не по-хански и уж даже не по-баронски. И живете, извиняюсь, не в «Метрополе»…

Реплика им явно не понравилась. Южный собрат отреагировал бурно, он аж взвился на табуретке и залопотал что-то по-своему, от гнева, бедняга, даже русский язык позабыл. Северный покрылся красными пятнами. Похоже, что ему, как и раньше, сделалось очень стыдно за мою дремучую неинтеллигентность.

Они с новой силой стали превозносить свое и «поливать» наше. Накаты происходили всё ожесточенней и всё беспардонней. Известно: кто ищет повод, тот его находит. Складывалось ощущение, что они специально приехали в Москву, чтобы выискивать всё самое негативное и неприглядное, что они специально рылись в книгах, выкапывая и там всевозможный компромат… О, чего только и кого они не цитировали! Однако, у них и память!