Исповедь палача

А его люди знали свое дело. Если из 5–6 пушек долбить в одну точку, делая первый залп, второй, третий…то десятого может и не понадобиться. Стена рушиться, поднимая тучу черной и желтой пыли. И никакая обсыпка тут не спасет, разве что на пару залпов отсрочит миг, когда трещина мгновенно расползается по стене, и та лопается как стеклянная бутылка, складываясь в кучу глиняных обломков.

— Стрелки, вперед, — кричит командир штурмовой группы, и четыре десятка стрелков занимают позиции у рухнувшей стены. Дула их винтовок смотрят в сторону обвала.

— Гранаты, — снова крики командира, и несколько гранатомётчиков начинают бросать за стену толстостенные бутылки с черным порохом. Иногда огонь на фитиле гаснет и взрыва не происходит. Все же череда хлопков за стеной дает понять, что если там кто и был, то он сейчас убит или ранен. А раненные должны кричать. Но криков нет. За стеной вообще никого нет.

Бросок! Еще бросок, и вот они в воротах. Пусто!

Такое они тоже предполагали. Враг запускает их в развалины крепости, а потом неожиданно атакует — плотной массой и неожиданно, с женщинами и стариками впереди, которые должны принять на себя самые убойные залпы, навязывая ближний рукопашный бой. Разумная идея, но и от нее есть противоядие.

Вперед выдвигаются несколько человек. Вся их задача заключается в том, что бы предупредить крадущихся сзади — с какой стороны ломанет на них вал серых балахонов, и выгадать несколько секунд длядвух ручных пулеметов. Ну аэти-то уж встретят фанатиков кинжальным огнем.

Но в Цитадели было тихо. Нет, это не была тишина толпы изготовившейся к своему броску, когда напряжение буквально звенит в воздухе. Это была мертвая тишина покинутого города. Плача младенцев, хрипа раненных, тихого блеяния коз, — нет всего того, что создает тихий и часто скорее не слышимый, но ощущаемый звуковой фон, тихим шепотом говорящий, что тут есть люди, что город, поселение, дом — живет, что и жизнь тут, хоть и притаилась, но не ушла.

Но это была мертвая тишина. Сильный, неотразимый и всесокрушающий удар 1-й штурмовой бригады Технограда пришелся по пустому месту.

А потом они нашли и тех двоих. Человек в простой рясе брата Ордена с посеченными морщинами и обожженным солнцем лицом сидел на земле почти у самых ворот внутреннего дворика. Тело в знакомой всем страшной черной хламиде, всегда скрывавшей лицо страшного отца Домиция, покоилось на его руках. Только ряса в этот раз была уже не черной, а бурой, — бурой от крови, хлынувшей из горла убитого. Время для мертвых и живых измеряется по разному — для мертвеца с момента смерти прошло не более часа, а живому, как сходу прикинул Румянцев, перевалило за 60 лет. Монах, но из простых. Лицо обожжено стойким загаром, простой плащ, которые носят вернувшиеся доживать свой век в Обитель бездетные полубратья, и покрытые мозолями руки.

А потом он посмотрел и на мертвеца. Наверное, впервые люди Технограда смогли увидеть лицо того, кто все это время скрывался за глубокой тенью капюшона Главного Дознавателя 7-й Цитадели. Кровь, хлынувшая из глотки нелюдя, сильно пропитала грубую шерстяную ткань его балахона, но лицо его было чистым. Боль, страх, страдание казалось, даже не касались лица мертвеца — оно было спокойным, и каким-то благостным и умиротворенным. Могло показаться, что мертвец даже немного улыбается, и это было неправильно. Да, Командир Первой Штурмовой бригады Технограда хотел смерти своего врага. Но только не такой!

Нет, конечно, он сначала бы устроил отцу Домицию экспресс-допрос. И ломанье пальцев, и прижигание огнем было бы в нем не самым худшим из того, что испытал бы на своей шкуре старый упырь. Но пытал бы он его не ради боли или мести, а для получения сведений о враге. А потом бы он просто задушил Домиция. Нет, он не стал бы его жечь на медленном огне, сажать на кол, четвертовать и заниматься прочей ерундой. На это не было ни времени, а главное — желания. Да и он не садист. Но вот взять своего врага, убийцу сестры и многих других его людей, за горло, заглянуть в глаза, увидеть в них страх приближающейся темноты, а потом сжать пальцы до ломоты в суставах и отправить его в ад, вслед за его мертвыми фанатиками — этого Иван Румянцев хотел нестерпимо. Так сильно, что мысль о мести Домицию приходилось гнать от себя, иначе смесь почти животного желания мести и нетерпения сводила его грудь, сбивая дыхание, путая мысли.

Но его враг мертв. И не устроить теперь ему быстрого допроса — ушедшие не говорят, и за горло бери не бери — мертвее он от этого не станет, а по-прежнему будет умиротворенно щерится в небо.

Лицо же монаха державшего голову мертвеца, тоже уже очень и очень немолодого человека с грубым обветренным лицом, было наполнено страданием, а из его выцветших от времени глаз катились крупные слезы. Держа голову усопшего на коленях, он гладил ее, что-то шепча. Прислушавшись к тихому бормотанию старика, Иван понял, что тот читает литанию по усопшему «Со святыми упокой». Впрочем, монах словно почувствовав на себе взгляд командующего, прервал свою молитву, и, как бы извиняясь произнес:

— Отец Домиций решил, что должен идти вслед за своей погибшей паствой и братьями. — Пальцы, покрытые кровавыми мозолями и волдырями, вновь коснулись головы покойного, и бережно, почти нежно погладили седые волосы. — Перед смертью он просил передать вашему командиру вот это. — Взгляд монаха указал в сторону каменного блока, на котором лежал посох покойного — знак власти коменданта Цитадели и небольшая, пожалевшая книжка из бумаги. — Это его дневник. В него он записывал свои мысли. Отец Домиций сказал, что ничего тайного там нет, и вы не сможете их использовать против Ордена, но прочитав его вы лучше поймете, почему он…..Он считал, что после этого вы не будете его проклинать. Хотя бы не будете проклинать. Он был согласен на ненависть, но не на проклятия. Большего он и не желал.

— Почему ты не ушел. И кто ты? Ты знаешь кто я?

— Вы брат той девочки. Той, которую убили по приказу отца Домииця.

— А Ты?!

— А я — брат Буонис, помощник Главного учетчика Цитадели. Если я скажу что в глубине души не одобрял это злодейство, и поклянусь что мои руки не касались веревки — вы же мне все равно не поверите?

— А ты как думаешь?!!

— Я не держал веревку, в душе — я не одобрял это убийство и я был лишь одним из братьев — одним из многих. Но я знаю, что это не оправдание. Я знаю. Отец Домиций перед смертью освободил меня от всех клятв и дал разрешение говорить.

— Почему ты не ушел?

— Я старый человек и не в моем возрасте бегать, особенно с хромой ногой. Да и отец Домиций попросил быть его душеприказчиком, помочь уйти и подарить ему посмертную литанию.

— Ты жить то хочешь?

— Умоляю Вас, не издевайтесь над стариком. Отец Домиций сказал, что вы должны убить всех, кто тут останется. Я остался и я готов к смерти.

— Так ты хочешь жить?

— Но ведь отец Домиций сказал, что вы должны…

— К черту его! Забудь, что он сказал. Ты хочешь жить?!

- Конечно. Всё сущее хочет жить. И я не спешу за край. Но и не бегу от него.

— Тогда слушай меня внимательно, старик. Ты когда-нибудь пел?

- Давно. Очень давно.

— Ясно. А сейчас тебе придётся петь снова. Много петь — рассказывать все что знаешь. И что не знаешь, тоже придётся вспомнить и рассказать. Тогда… Да, тогда ты сможешь еще пожить.

— Спрашивайте. Но я мало что могу сказать. Люди ушли по подземному ходу, еще вчера днем, когда вы только стали выгружать пушки, — и рука брата Буониса машет в сторону провала в стене.

— Сколько их?

— Всего около двух сотен человек, но из них едва ли половина чего-то стоят.

— Винтовки есть.

- Я видел одну или две. Но возможно есть еще.

— А патроны?

— Не знаю. Этого преподобный Савусаил мне не говорил.

Импровизированный допрос над телом убитого длится еще минут 15, но ничего принципиально нового он не дает. Все, что говорил ему этот словоохотливый старик Буонис, Иван уже знал или успел понять. Тем не менее — помощник Учетчика Цитадели был далеко не пешкой в администрации Ордена, и мог знать многое. И потому решение не убивать его было логичным и разумным.