Прощай, Жаннет

Гарольд Роббинс

Прощай, Жаннет

Посвящается с любовью ЗЕЛДЕГИТЛИН с благодарностью за веру, любовь и поддержку, которую она в течение многих лет оказывала мне как писателю и человеку

Часть I

ТАНЯ

Мужчина нервничал. Женщина поняла это по тому, как он безостановочно ходил по комнате, время от времени подходя к окну и приподнимая кружевную занавеску, чтобы взглянуть на залитую дождем улицу Женевы.

– Француза все еще нет, – сказал он, обернувшись к ней. По-французски он говорил с сильным баварским акцентом.

Она ответила, не подняв головы от вязания:

– Он придет.

Он подошел к буфету, налил рюмку водки, выпил одним глотком.

– В Париже все было по-другому. Достаточно было свистнуть, и он мчался со всех ног.

– Это было три года назад, – спокойно ответила она. – Немцы тогда ходили в победителях.

– Мы никогда не были победителями, – бросил он. – Мы только воображали, что побеждаем. С той минуты как Америка вступила в войну, мы в глубине души знали, что все кончено. – С первого этажа послышалась слабая трель дверного звонка. – Пришел, – сказал мужчина.

Она спустилась по лестнице в холл. Француз уже вошел, снял пальто и передавал его горничной. Услышав шаги, он обернулся, показав в улыбке мелкие, ровные, белые зубы.

Подойдя, он взял се руку и поднес к губам. Его тоненькие усики защекотали ей пальцы.

– Bonsoir,[1] Анна, – поздоровался он. – Вы, как всегда, прекрасны.

Она улыбнулась в ответ и оказала тоже по-французски:

– А вы, как всегда, галантны, Морис.

Он рассмеялся.

– Как малышка?

– Жаннет уже пять. Она так выросла, что вы ее не узнаете.

– И такая же красивая, как мама.

– Она будет хороша по-своему, – ответила Анна.

– Вот и прекрасно, – сказал Морис. – Раз уж вы мне не достались, подожду ее.

Анна засмеялась.

– Боюсь, ждать придется очень долго. Он как-то странно взглянул на нее.

– Придется перебиваться тем, что попадется.

– Вольфганг ждет в библиотеке, – сказала она. – Я провожу вас.

Он подождал, пока она поднялась на несколько ступенек, и пошел следом. Все время, пока они поднимались по лестнице, он следил за ее чувственным телом под тонким шелком платья.

Мужчины пожали друг другу руки. При этом Вольфганг щелкнул каблуками и наклонил голову, а Морис, как истинный француз, поклонился. Говорили они по-английски, причем каждый считал, что владеет им лучше, чем собеседник. Ни один не хотел дать другому преимущества, позволив говорить на родном языке.

– Как там Париж? – спросил Вольфганг.

– Стал совсем американским, – ответил Морис. – Шоколадки, сигареты, жвачка. Не такой, как раньше.

Вольфганг немного помолчал.

– По крайней мере там нет русских. С Германией покончено.

Морис только сочувственно кивнул.

Анна, до сих пор сидевшая молча, направилась к двери.

– Я принесу кофе.

Они подождали, пока за ней закрылась дверь. Вольфганг направился к буфету.

– Водка? Коньяк?

– Коньяк.

Вольфганг плеснул в бокал Курвуазье и протянул Морису. Потом налил себе водки. Он жестом показал Морису на кресло, а сам сел напротив, по другую сторону низенького кофейного столика.

– Бумаги принесли? – спросил он.

Морис утвердительно кивнул и открыл небольшой кожаный портфель, с которым пришел.

– Все здесь. – Он разложил на кофейном столике документы, напечатанные на голубой бумаге и скрепленные печатью нотариуса. – Надеюсь, все в порядке. Все фирмы переведены на имя Анны, как вы просили.

Вольфганг взял один из документов и бегло просмотрел его. Обычная юридическая абракадабра, в которой невозможно разобраться, не важно, на каком языке это написано. Морис взглянул на него.

– Вы уверены, что именно этого хотите? Можно сейчас сжечь эти бумаги, и все останется по-прежнему.

Вольфганг глубоко вздохнул.

– У меня нет выбора. Французы никогда не разрешат мне сохранить за собой эти фирмы, хотя я и приобрел их вполне законным образом во время оккупации. Вернутся евреи и начнут вопить, что я вынудил их продать.

Морис согласно кивнул.

– Неблагодарные ублюдки. Значительно разумнее было бы не миндальничать с ними. Многие не просто отбирали у них компании, но и отправляли бывших владельцев в концлагеря. Вы же дали им возможность спастись.

Они помолчали. Потом Морис взглянул на Вольфганга.

– Что вы теперь собираетесь делать?

– Уеду в Латинскую Америку, – ответил немец. – Жена и дети уже там. Мне нельзя здесь больше оставаться. Рано или поздно мое имя всплывет, меня заставят вернуться в Германию и предстать перед судом. А швейцарцы внезапно выяснят, что я персона нон грата.

– Анна уже знает?

– Я ей сказал. Она все понимает. Кроме того, она благодарна мне за то, что я спас жизнь ей и ребенку. Когда мы встретились в Польше, она была на полпути к газовой камере, граф, ее муж, погиб на фронте, никого из близких родственников не осталось в живых.

Он замолчал, вспомнив, как пять лет назад впервые увидел ее.

Дом был маленький и находился в модном районе Варшавы. Разумеется, маленьким он был только по сравнению с огромными особняками, в которых предпочитали селиться высокопоставленные немецкие офицеры. Но Вольфганг был воспитан иначе. Он был выходцем из старой аристократической семьи немецких промышленных магнатов, ему не нужно было самоутверждаться, пускать кому-то пыль в глаза. Военные дела и политика его мало интересовали: главной его задачей было добиться, чтобы местная промышленность стала частью военного комплекса рейха. Здесь, в Варшаве, вся подготовительная работа была уже проделана, осталось решить вопрос об интеграции или закрытии некоторых фирм и заводов. По его подсчетам, ему потребуется месяц-полтора, чтобы завершить всю работу, потом он вернется в Берлин за новым заданием. Вольфгангу было всего тридцать четыре года, и ему временно присвоили звание генерал-майора, чтобы он достойно представлял вермахт. Его личный секретарь, Иоганн Швебель, тоже был произведен в сержанты.

Швебель первым увидел ее. Он стоял на пороге маленького дома, когда подъехал грузовик и из него начали выбираться женщины. Он стоял, пораженный оперативностью СС. Только вчера он обратился с просьбой найти им экономку, говорящую по-немецки и по-польски, чтобы избежать сложностей в домашних делах, и вот им уже привезли шестерых на выбор. Они затравленно сбились в кучу во дворе, а охранник с автоматом на плече подошел к двери и остановился перед Швебелем.

– Я привез баб, чтоб вы выбрали, – доложил он.

– Где их документы? – спросил Швебель. Охранник достал из сумки бумаги.

– Вот они. – Тут он заметил, что Швебель смотрит через его плечо, и обернулся.

Из кузова спускалась седьмая девушка. Чем-то она отличалась от остальных. Не одеждой, конечно. На ней было такое же бесформенное серое тюремное платье. Но смотрелось оно на ней по-другому. Может быть, дело было в осанке. Высокая и стройная. Вид безразлично-гордый. Аккуратно причесанные темно-каштановые волосы доходили до плеч, ни одна прядка не выбивалась. Она спокойно огляделась и осталась стоять около грузовика, не сделав попытки присоединиться к другим женщинам, которые немедленно нашушукались.

– А это принцесса, – сказал охранник.

– Принцесса?

– Так ее в лагере прозвали. Ее привезли дней десять назад, и за это время она и одного слова никому не сказала. В стороне держится. Вы же знаете, как полячки любят трахаться. Стоит вам только расстегнуть штаны, как они уже кончают, а когда вы приступаете к делу, тут они и вовсе ума лишаются. А у этой никакой реакции. Она, наверное, под пятнадцатью мужиками побывала, и с каждым одно и то же. Лежит, как мумия, пока все не кончится. Как будто и не ее вовсе трахают. Утрется и уходит.

1

Добрый вечер (фр.).