Ветер и мошки

Вот же дура, подумал Рыжов. Откормила себя. И вряд ли замужем. Наверное, каждый вечер заедает одиночество пережаренной на масле картошкой. Да салом. Да майонезом. А потом бесится, что ее никто не любит и любить не желает. А если все-таки замужем — еще хуже. Мужик, возможно, уже постройнее нашел, летает, так сказать, из тесного семейного гнездышка в чужое гнездо.

Яйца откладывает.

Ладно, надо успокоиться, оборвал себя Рыжов. Еще пару минут — и возвращаюсь обратно к застолью. А то ведь забеспокоятся, высыплют сюда всем кагалом, ломая остатки настроения. Ой, где это у нас именинник? Чего он прячется? От нас прячется? Ну так мы ему не дадим!

Рыжов закрыл глаза. Твари. Уроды. Сволочи.

Он услышал, как к нему, шаркая, со стороны мусорных баков, подходит женщина, и заранее скривился, чтобы ответить, что ему ничего не нужно, что у него все хорошо, и нет, он не выступит в роли утешителя ее обильных форм. Но жирная тварь без предисловия повалила его на ложе скамейки, погребла под собой, и готовый позвать охранника Рыжов обнаружил вдруг на голове плотный полиэтиленовый пакет.

Воздуха сразу не стало.

Рыжов задергался, но туша, насевшая на него, оказалась непомерно тяжела, тем более, она грамотно блокировала все его попытки вытянуть из-под себя хотя бы одну руку. От пакета на голове в глазах поплыли фиолетовые пятна. Рыжов раскрывал рот, но дышать было нечем. Он задергался, засучил ногами, но женщина на нем лишь усилила хватку.

— Это тебе за «Ромашки», — прошипела она. — От Волкова.

Ускользающим сознанием Рыжов успел удивиться: какие «Ромашки»? Детский сад? Или какая-то фирма? Его «заказал» какой-то Волков, которому он со злосчастными «Ромашками» перешел дорогу? Это ошибка! — сверкнуло у него в мозгу.

Впрочем, последняя мысль в его жизни была другой.

Она была: ненави…

Пепельникову не повезло с носителем. Перенос сознания состоялся штатно, но далее он обнаружил, что тот, в кого он проник, буквально находится при смерти. Что-либо предпринимать было уже поздно.

Мутный взгляд носителя плавал от одной стены с ободранными обоями к другой, противоположной, застревая в желтой пустоте дверного проема между ними. Пальцы скребли по клеенке, на губах было солоно. С трудом опустив взгляд, Пепельников разглядел торчащую из груди рукоять ножа.

Прекрасно, подумал он. Очень кстати.

Боль забивала мысли. Полотно ножа, судя по массивности рукояти, имело в длину сантиметров восемнадцать-двадцать. Сквозь намокшую от крови рубашку Пепельников не видел лезвия. Получалось, что все оно сидит глубоко в теле.

Кровь испачкала спортивные штаны и лужей растеклась по неровному, грязному линолеуму. И еще предпринимала попытки продвинуться дальше, из-под ступни выворачивая к холодильнику.

Пепельников попробовал двинуться, но носителя тут же затрясло, управлять им было невозможно. В совмещенном сознании плавали сожаление и обида на собутыльника Витьку, который оказался жадной тварью. Кому водки пожалел? Другу своему армейскому! Он его в квартиру, а этот… Он же не заначил, не скрысил, а отложил! Это понимать надо! Отложил на завтра, на опохмел…

Пепельников попробовал зажать рану, из которой текло и текло, и обнаружил, что ран несколько, и одна, сквозная, распорола предплечье левой руки. Час от часу… Впрочем, значения это уже не имело. Носитель умирал, и Пепельникову ничего не оставалось, как ждать запуска обратного переноса. Смерть делала эту процедуру автоматической.

Пепельников надеялся, что остальные ребята оказались в лучшей ситуации. Возможно, кто-то доберется и до человека, устранить которого полагалось ему. Ну а он, похоже, пополнит статистику неудачных переносов.

Бывает.

Носитель захрипел. В поле его мерцающего зрения появилась тень. Приложившись плечом о косяк, тень эта подошла к столу и потрясла перед носом умирающего полулитровой бутылкой водки.

— Во, Саня, — прохрипела она, — я же говорил, что найду…

Все, что смог Пепельников, это в последнем усилии вскинуть голову.

— С-су-у…

Тень пьяно раззявила рот.

— Саня, — развела руками она, — ты сам виноват. Водка чья? Моя. Думал, я не замечу, как ты лишний «пузырек» — того?

Пепельников выдул воздух сквозь губы. Тень потопталась, ползая пальцами по тарелкам и собирая нехитрую закуску.

— Все, Саня, все, — сказала она и мазнула грязной пятерней по щеке, заставляя Пепельникова вновь свесить голову. — Отговорила рожа золотая…

Все.

Кровь из-под ступни вдруг прыгнула вверх, закрутилась спиралью, добавляя алых блесток в заклубившуюся темноту, и Пепельников, опрокидываясь, вытягиваясь в тонкую белую линию, покинул чужое тело и чужой для него мир.

Душевина была у нее фамилия.

Красивая. Значимая. Непростая. Так она считала. Правда, понимание этого к Марте Андреевне пришло после сорока, когда в пусть и плохонькую, но семью ни с одним мужчиной жизнь не сложилась и усохла сама собой до двух неприметных точек — дома и института, соединенных пуповиной пешеходного маршрута.

Тогда-то Марта Андреевна и открыла в себе необычную, яркую способность — сопереживать.

При этом происходящее вокруг ее не трогало совершенно. Казалось, непроницаемое и вместе с тем гибкое и прозрачное стекло отделило ее от окружающего бардака, бомжей и пьяниц, грязи, мусора, облезающих всюду фасадов, плакатов и вывесок, толп очумевшего народу, ищущего работы, еды и денег, и сопутствующих этим толпам эманаций махрового недовольства и мрачного отчаяния. Марта Андреевна поняла, что тем самым ее спасают от сумасшествия. Она бы не выдержала, включись ее способность утром или днем посреди улицы. Возможно, она тут же бы и умерла.

Но, слава Богу, время Марты Андреевны начиналось позже. Она приходила с института, где работала старшим лаборантом, раздевалась, заворачивалась в халат, наводила себе большую кружку чая, делала бутерброды (когда пустые, из одного батона, когда с сыром или кусочком колбасы) и садилась перед телевизором.

Ее «Funai» показывал пять каналов. Останкино, РТР, НТВ, ТВ-6 и местный кабельный канал «Призма», по которому, в основном, крутили американские боевики и ужастики, а поздно вечером — эротику.

Но «Призму» она не включала, ее способность на фильмы почти не распространялась. Фильм же что? Выдумка. А Марта Андреевна к выдумкам была равнодушна. Даже «Рабыню Изауру» и «Просто Марию» не воспринимала всерьез, хотя южноамериканские страсти и злоключения, казалось, должны были задеть ее за живое.

Но нет, нет.

Время Марты Андреевны приходило с новостями. В семь часов — «Сегодня». В восемь — «Вести». В девять — «Время». Исторические и публицистические передачи, наполненные трагедиями и перипетиями судеб, попавших в жернова войны, времени или системы, также были Душевиной нежно любимы. Но, конечно, фаворитами, волнующими ее неимоверно, оставались выпуски криминальных и дорожных происшествий. Это настолько глубоко отзывалось в ней, что уже с заставки и первых титров Марту Андреевну охватывали тревожный трепет и озноб, усиливающийся с каждой последующей секундой.

Всей душой она сопереживала жертвам. Живым и мертвым. Счастливо избежавшим смерти и стремившимся к ней. Раненым, покалеченным, ничего не понимающим, таращащим глаза в объективы снимающих их камер. Марте Андреевне казалось, что она перенимает, вбирает в себя их боль, их страхи, их нелепые страсти и надежды, еще более нелепые грехи, все их жизни.

— Это моя вина, — шептала она в лица, которые ее не видели.

— Я все беру на себя, — успокаивала она тех, кто был и так уже покоен, прикрыт простыней, одеялом, лежал на носилках.

— Я — Душевина, — бормотала она и закусывала губу, сжимала пальцы, а морщины стискивали ее узкий лоб. — Значит, мне отвечать. Моя вина. А вы очищены, очищены. Боль будет не ваша, а моя.

Марта Андреевна была твердо убеждена, что таким образом делает мир чище. Темная, негативная энергия собиралась в точку в центре экрана, а потом перетекала в нее, проявляясь покалыванием в ногах, туманом в голове и тяжестью в животе.