Ветер и мошки

Странно.

Фамилия у Олежки была Сизов. Был он детдомовец, в восемнадцать лет его по призыву забрали в армию, а через год где-то в одной из южных, борющихся за независимость республик рядом с их бэтээром, совершавшим патрулирование окрестностей, разорвался спрятанный у обочины фугас.

Двое из тех, с кем Олежка ехал на «броне», были убиты наповал. А его вертолетом вывезли в военный госпиталь, где около четырех часов извлекали осколки из левой руки и черепа. Врачи сохранили ему жизнь, но речь и подвижность он утратил. Его, конечно, тут же комиссовали, и в местной больнице он около двух недель проходил реабилитацию. Танька тогда работала там нянечкой.

Родственников у Олежки, понятно, не было. Девчонка, которая ходила с ним до армии, навестила его всего раз, и странная улыбка не сходила с ее лица, пока она смотрела на мычащего на койке парня. В глазах ее стояло: господи, он же растение! Я не хочу за ним ухаживать! Танька ее понимала.

К исходу второй недели Олежке уже искали место, куда его можно было бы выселить из больницы. Вроде бы как сироте ему выделили комнату в общежитии, но то ли общежитие имело статус аварийного, то ли в комнате уже жила семья чуть ли не из пяти человек — в общем, с жилплощадью парню не повезло. Судиться и отстаивать свое право Олежка был не в состоянии.

Обращение в социальную службу возымело интересный эффект. Дородная дама из социального фонда пришла в больницу агитировать персонал за оформление опеки над недееспособным инвалидом. По ее словам, ни в городском, ни в областных домах инвалидов мест нет, часть домов закрыта, из воздуха она ничего сотворить не может, не волшебница, а иностранных хосписов у нас пока не заведено.

— Вашему Сизову уже присвоена инвалидность первой группы, а это самое высокое пособие, — вещала она перед собравшимися в холле больницы, тряся цветным буклетом. — Кроме того, вам будут положены социальные льготы — на оплату коммунальных платежей, на лекарства, на проезд в транспорте. А мы со своей стороны постараемся обеспечить вас продуктовыми наборами, «памперсами» и методической литературой. Покажем, как ухаживать, и поможем с документами. В конце концов, должна же быть у вас гражданская совесть! Ну нет никого у человека, так будьте людьми!

Кто-то сказал ей, что государство любит вопить о помощи и гуманизме, когда помощь нужна ему. А когда помощь нужна гражданам, так его, извините, нету. Стыдливо к стеночке отворачивается.

— Так я не за государство прошу! — краснела дама.

— Именно за него! — ответили ей.

Таня догнала женщину на выходе.

— Я, — сказала она, — я хочу стать опекуном Сизова.

Дама посмотрела на Таню.

— Вы девушка его?

— Нет, я… Если некому…

— Вы-то куда? — с какой-то странной жалостью спросила дама. — Вам делать нечего? Он, извините, завтра не встанет.

— Я знаю.

Дама поджала губы.

— Ну, если хотите…

Оформление опекунства показалось Тане стремительным. Впрочем, в голове у нее в то время путались и дни недели, и утро с вечером. Внутри звенело, стенало, стонало: «Что ты делаешь, идиотка? Что ты делаешь?». Заявление, справки, акт, заключение. Кто-то толстый и важный, кажется, с чувством тряс ее руку. Поздравляем, Татьяна Михайловна, с тем, что вы самостоятельно решились принять деятельное участие в жизни недееспособного человека. Так бы все!

Бригада «скорой помощи» транспортировала Олежку с шиком, выгрузила, подняла в опустевшую после маминой смерти квартиру, расположила на диване. Соцслужба на первую пору обеспечила подгузниками. С Таней провели курс оказания первой помощи, рассказали, чем кормить, как массировать, как не допустить пролежней. Доктор-нейрофизиолог нашел ее в больнице и долго объяснял, что домашняя обстановка и внимание могут благотворно сказаться на состоянии Сизова, осколок хоть и повредил передний отдел мозга, но бывали случаи…

Таня кивала. Бывали.

Он все понимает, говорил доктор. Это большая удача. Спазматические мышечные реакции и речевая дисфункция, они, возможно, имеют временное явление. Вам надо твердо надеяться на это.

Таня надеялась.

Наш мозг, смотрел в Таню доктор маленькими глазами, инструмент во многом загадочный. Есть вероятность, что утраченные функции возьмут на себя неповрежденные участки, заново сформируются нейронные связи…

Сколько прошло? Два года, три?

Таня вздохнула. Нет, положительные сдвиги, конечно, есть, но они такие крохотные, что, наверное, всей жизни не хватит, чтобы добиться чего-то существенного. Зато в оттенках Олежкиного мычания она уже спец.

Таня осторожно высвободила плечо, но Олежек тут же проснулся.

— Мы?

— Я на работу, — сказала Таня. — Ты как?

— Мы.

— А суп?

— Мы-ы!

— Я тоже думаю, что «мы». Потерпишь до вечера?

— Мы.

— Давай я тебя уложу.

Таня опустила Олежку на диван, поправила клеенку, подбила подушку, чтобы Олежке было удобно поворачивать голову, накрыла легким покрывалом.

— Я скажу тете Зине, чтобы зашла часа через два.

— Мы.

— Ой, прости.

Таня вложила Олежке в левую руку пульт от телевизора. Тот вытянул губы.

— Что, и поцеловать?

— Мыа.

— Ясно.

Таня чмокнула лежащего в лоб. Олежек сморщил нос. Светлые глаза смеялись.

— Я тоже думаю, что все фигня, — сказала ему Таня. — Завтра вот курицу нам куплю, сделаю бульонище.

— Мы?

— Со щавелем, конечно. Куда ж без щавеля? Ну, все.

Она поднялась, перенесла табурет с миской на кухню, проверила, сколько еще супа осталось в кастрюле, и не удержалась — торопливо зачерпнула несколько ложек. Ф-фух, вот теперь хорошо! Теперь можно и на рынок.

Королевский суп!

Олежек в комнате сделал звук телевизора громче.

— О чем я хочу сказать? — прорезался голос Задорнова. — Мы — непобедимый народ. Хотите цитату? Никогда не воюйте с русскими. На любою вашу хитрость они ответят непредсказуемой глупостью. (Смех) Это не я, это еще Бисмарк сказал…

Таня наскоро подкрасила губы в прихожей, смотрясь на себя в зеркало. Вид и правда у нее был не совсем здоровый. С другой стороны, такое где-нибудь в девятнадцатом веке назвали бы томной бледностью. И все первые городские красавицы обзавидовались бы. Ах, ах, какой утонченный цвет лица. Свинцовые белила пользуете?

Она пощупала бок. Утихомирился, мерзавец? Ладно. Таня стянула резинку с волос, прошлась по ним расческой. Мужика бы тебе приличного, мысленно сказала она отражению. Рукастого и… и ногастого, в общем. Должны же быть где-то нормальные мужики. Я, честно, без запросов. Я всего лишь с «приварком». С Олежкой.

Таня присела застегнуть туфли и обнаружила, что забыла надеть юбку. В ретузах, конечно, тоже ничего, чуть ли не весь рынок стоит за столами в ретузах да спортивных штанах. Но в юбке как-то привычнее, что ли.

Она проскользнула в маленькую комнатку. Темно-синюю юбку из бельевого шкафа доставала как шпион — лишь бы не скрипнуть дверцей. Смотрит телевизор Олежка и пусть смотрит, не отвлекается.

Но в зал все же пришлось заглянуть.

— Все, я ушла, — сказала Таня, застегивая «молнию». — Тебе что-нибудь поправить? Воды принести?

— Мы, — коротко ответил Олежек.

Означало: «Иди уже».

— Тетя Зина через два часа. Я буду через пять.

— Мы.

Замок щелкнул. Прихватив мусорный мешок, полный обгаженных пеленок, Таня побежала по ступенькам. В конце пролета, как назло, подвернулась нога. Казалось бы, куда ты, куда? Выражать солидарность с ноющей спиной? Бунтовать вместе с поджелудочной? Дура. Дура!

Слезы так и полились. Ну что не так? Сколько уже надо меня испытывать, Боженька? Ты смерти моей хочешь? Таня заковыляла вниз, едва видя ступеньки сквозь слезы. Боль вспыхивала в ноге, сосредоточие ее находилось в голени. Гадство! Хоть ложись и помирай. Не понос, так золотуха. Сколько можно-то, сколько?

Она чуть не в голос прокричала вопрос. Остановилась, сжала перила так, что побелели пальцы. Ну! — обратилась она к Богу. Давай! Еще дом на меня обрушь, если я так провинилась. В чем только, скажи.