Страница 4 из 11
В Лувре древняя статуя египетского писца с умным и благородным лицом словно обратилась ко мне с просьбой о том, чтобы не пропали труды древних, чтобы кто-то нашел и прочитал их или хотя бы просто вообразил себе тот мир, в котором молодой писец жил три с половиной тысячи лет тому назад. Я впервые остро осознал, что Древний Египет существовал как великое государство уже две тысячи лет к тому времени, как был основан Древний Рим. Пирамидам в Гизе было больше полутора тысяч лет, когда библейский царь Соломон только задумал строить свой храм, эти постройки друг с другом разделяет почти такое же время, как Колизей и Эйфелеву башню. Больше ста поколений людей сменилось, а Египет все существовал, сохраняя культуру, традиции и язык. Я должен был быть с этими давно ушедшими людьми, чтобы они через меня смогли говорить с моими современниками. Так думал я, объятый романтическими чувствами в свои девятнадцать лет, глядя в окно вагона первого класса поезда из Ниццы в Вену.
Тогда в Ницце мы расстались с Гретой, она осталась на бархатный сезон играть в теннис и купаться в теплом море, я же, родившийся рядом с курортами Богемии, жизнью этого привлекательного места не интересовался, меня манили родные судетские скалы и прекрасные буковые леса.
Мои родные одобрили мой выбор в учебе, так же, наверное, как одобрили бы и любой другой. Мама хотела, чтобы ее сын был доктором и профессором, папа с ней соглашался: они нас давно «поделили», я был мамин сын, а великий Вилли – папин. Вилли стал самым молодым советником в ратуше, говорили, что он будущий бургомистр, но братец с этим не спешил, он открывал кофейню в Карлсбаде и еще две пивных в туристических местах нашего края. Всего у нас было уже девять заведений, и Вилли даже «замахнулся» на отель с рестораном во Францбаде или Мариенбаде.
Мы ходили с Вилли гулять, я слушал его рассказы про организацию курортного питания, лечения и снабжения, а он – мои истории про Египет и театры Берлина, очень оживлялся, когда я рассказывал про рестораны на Унтер-ден-Линден. Ему нравилось, что наше с Гретой любимое кафе было названо «Пикадилли». Однажды он сказал, что ему также нравится имя «Рамзес»: «Что если новый ресторан назвать так и отделать под египетские храмы?» Меня сначала это кольнуло, но потом я развеселился, и мы вместе придумывали, что будем подавать в нем гостям. Особенно заинтриговало Вилли финиковое пиво, он даже решил проконсультироваться с пивоварами: «Давай назовем этот напиток “Аменхотеп”, как тебе?» Теплая сердечная интуитивная связь соединяла нас прочнее любой цепи, потому мы всегда находили темы для бесед, не понимая друга друга, но любя с детства. «Жалко, Труди с нами нет», – вздыхал Вилли, и мы шли к нему домой обедать, где нас ждали приветливая Магда и уже двое моих маленьких племянников.
С Эльзой мы познакомились случайно. Приехав вместе с Вилли в Карлсбад на веселом маленьком поезде, пыхтящем среди величественных скал и огромных деревьев, я решил пару дней пожить в гостинице «У трех мавров», прогуляться по лесам, сходить на горы Аберг и Диана, пройтись по тропам Шопена и принца Рохана. Отдыхающих было уже немного, это был конец сентября, когда цены снижались и скромная публика из Германии приезжала сюда для лечения.
Не понимаю, как можно заблудиться в Карлсбадских горах, но двум берлинкам – маме с дочкой – это удалось прямо в районе Совиной тропы. Я вызвался помочь растерянным дамам. Услышав мой берлинский выговор и сразу определив во мне представителя интеллигентного класса, они радостно защебетали, спускаясь со мною вместе по тропе к отелю «Пупп».
Я представился выпускником гимназии, готовящимся к поступлению в университет, и тут выяснилось, что младшая из дам, фрейлейн Эльза Рейнбах, окончила школу в Цюрихе и тоже будет поступать в Берлинский университет. Родные отправили ее учиться в Швейцарию, полагая, что ей будет трудно поступить в прусский университет, но решением нашего кайзера в Пруссии с 1908 года было введено свободное высшее образование для женщин. Теперь она готовилась к экзаменам, чтобы получить «Абитур» – право на поступление в Берлинский университет. В Карлсбаде дамы были втроем: мама и бабушка – на лечении, а Эльза – им в помощь. При бабушке я обращался к Эльзе исключительно «фрейлейн фон Рейнбах» и при этом делал такое лицо, что она тотчас из-за спины матери показывала мне кулак. Из этого видно, что мы с ней стали большими друзьями почти сразу. Я даже стал думать, нет ли тут чего-то большего, но Эльза была настолько по-сестрински мила и проста, что явно не предполагало чего-то еще. Более того, она сообщила, что всегда хотела, чтобы у нее был брат, похожий на меня. Шансов не было, акценты были расставлены, и различные мысли покинули меня. Эльза – просто мой друг.
Семья Рейнбах покинула Карлсбад, наступало время и мне ехать домой в Берлин, но сначала я хотел побывать в Нюрнберге, Веймаре и даже немного пожить в Дрездене, где мечтал посмотреть картины старых мастеров из собрания курфюрста Саксонского, новые поступления в галерею и сам дворец Цвингер.
В Берлине я оказался ближе к Рождеству. Грета уже соскучилась, я тоже был рад ее увидеть спустя почти три месяца разлуки. Понеслась галопом активная берлинская жизнь – театры, опера, балет, галереи, концерты, выставки, друзья, кофейни, прогулки в садах и бесконечные разговоры.
Еще гимназистом я полюбил гулять в Тиргартене, особенно в том уголке, где у маленького пруда стоит памятник Фридриху-Вильгельму III. Там деревья таинственно склоняют свои ветви к глади вод, в которой отражается небо, что-то истинно немецкое, мечтательное, лирическое таит вода этого пруда, как сказал Гете: «Ты, тихий пруд, ты дуб, любимый мой, дарите мне утраченный покой». Покой мне был совершенно не нужен в то время, но немецкая романтика требует не только определенных слов, но и проверенных временем чувств, иначе можно остаться не понятым нежными сердцами милых дам.
Что касается дам, то я поздравил Эльзу с Рождеством и получил в ответ премиленькую открытку, потом она меня поздравила с днем рождения в январе, затем я ее в апреле. Встретились мы снова только в мае в оперном театре на Унтер-ден-Линден на репетиции, которой руководил Рихард Штраус. Мы оба проникли туда по контрамарке. Оперный спектакль нам показался неинтересным, и мы тихо вышли и пошли гулять, сначала по бульвару к Бранденбургским воротам, потом обратно, в результате оказались в том самом кафе «Пикадилли», название которого так понравилось брату Вилли. С этого момента весь май мы почти каждый день встречались и гуляли.
Я рассказал Грете об Эльзе, и она поинтересовалась, могу ли я их познакомить. Знакомство состоялось в начале июня на выставке художников «Сецессиона». Грета и Эльза очень мило разговаривали в галерее и после в кафе, но с этого момента наступило какое-то отчуждение между мной и Эльзой, которое продолжалось почти полтора года. Я был удивлен, что у нее часто «нет времени», или «масса дел», или «не здорова мама». Грета вообще ничего не сказала про Эльзу, плохого или хорошего, только с линейной прямотой стрелка из лука спросила, испытываем ли мы друг к другу нежные чувства. Я сказал, что свои чувства до конца пока не могу определить, а что она ко мне иных, кроме дружеских, не испытывает, это определенно так. «Ты для нее слишком молод, недостаточно богат или знаменит, – сказал Грета, держа в руке маленькую чашечку с кофе. – Но это может измениться, если твоя карьера будет успешной». Что она хотела этим сказать, я тогда не понял.
Поступление в университет прошло незаметно – я же был вторым в своем выпуске по успеваемости и первым по успехам в гуманитарных науках, в самом же университете в то время учились и работали не менее сотни наших выпускников. Мне даже показалось, что я просто перешел в следующий класс гимназии, так легко мне было вписаться в университетскую среду.
Я был «свой среди своих», просто новые друзья, новые кофейни, новые гости и праздники. Мешало одно – я совершенно не умел танцевать, потому избегал вечеринок с танцами и разного рода балов. Поэтому прослыл серьезным юношей, но все-таки не «педантом» или «сухарем».