Страница 1 из 15

Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы

Федосов Петр

Петр Анатольевич Федосов

От автора

Люди, о которых я собираюсь рассказать, жили два века назад. Кто-то чуть больше, кто-то чуть меньше. Два века – это много или мало? Смотря как мерить. Мои герои родились накануне наполеоновских войн и умерли за полвека до Первой мировой, они писали гусиными перьями и только к концу жизни узнали, что такое паровоз. Так что, если измерять два века событиями, которые произошли за это время, будь то вселенские катастрофы или достижения технического прогресса, то двести лет – это целая вечность.

Но можно мерить и иначе. Например, тем, сколько поколений успели сменить друг друга. Человек живет долго. Он самое долговечное существо среди млекопитающих, а среди всех позвоночных дольше человека живут разве что крокодилы и гигантские черепахи. Меня, родившегося в середине XX века, от людей, о которых я буду рассказывать, отделяют четыре поколения – мои родители, деды, прадеды и прапрадеды. Всего четыре. К тому же каждое из этих поколений не столько отделяет нас от тех, кто жил два века назад, сколько связывает с ними…

Из двух дедов и двух бабушек, которые положены каждому человеку, я застал только одну бабушку – моего главного учителя и воспитателя, главного старшего друга моего детства и отрочества. Она-то и стала для меня связующим звеном с будущими героями этой книги. В ее памяти и ее рассказах жили и оттуда переселялись в мое сознание люди, существовавшие, как мне казалось тогда, давным-давно, которых звали «папа» (с ударением на последний слог) и «маман». От нее же я впервые услышал фамилию Муравьевы и с удивлением узнал, что моя бабушка, Ирина Николаевна Адамова, в девичестве тоже носила эту фамилию вместе со своими «папа́» и «маман». Чуть позже я увидел и фотографию «папа» – черноволосый мужчина с небольшой бородкой за столом, заваленным бумагами. На стене у него за головой висел портрет: немолодой широкогрудый военный с усами, но без бороды, волосы зачесаны назад. Бабушка сказала мне, что это ее прадедушка – Михаил Николаевич Муравьев.

Примерно в то же время в отрывном календаре я увидел странную картинку: пять мужчин в профиль и, как мне показалось, без одежды. Четырех мужчин в профиль я видел на картинках и раньше, но те были одетые, и к тому же трое с бородами, а один с усами. Эти были бритые. На мой вопрос бабушка пояснила, что это декабристы, что они восстали против царя и их за это казнили. Мне было лет семь, но я уже точно знал, что тот, кто восставал против царя, был героем. Сообщение бабушки, что один из казненных был родственником ее прадедушки и что этот прадедушка сам как-то участвовал в этом геройском деле, произвело на меня глубокое впечатление и преисполнило гордости за бабушкиного, а значит, и моего родственника.

Так Михаил Николаевич Муравьев вошел в мою едва начавшуюся жизнь, шагнув в нее через четыре поколения при прямом посредстве моей бабушки (его правнучки) и косвенном – моего прадеда (его внука).

Сейчас мне столько же лет, сколько было бабушке в ту пору, когда происходил этот разговор. Вот-вот появятся на свет мои правнуки. И между ними и моей бабушкой окажется столько же поколений, сколько насчитывается между мной и Михаилом Николаевичем Муравьевым, а я окажусь тем посредником, который поможет ей через четыре поколения шагнуть в жизнь моих правнуков…

С чувством гордости за предка я прожил 5 или 6 лет. Все это время я не упускал случая сообщать друзьям о моем родстве с героями-декабристами. Между тем бабушка, без особого, впрочем, успеха, учила меня немецкому и французскому и вспоминала какие-то эпизоды из своего детства. Что мать ее прекрасно пела, а отец играл на гитаре и на фортепьяно, хотя не знал нот. Что ей и двум ее сестрам совсем не давали денег, и они завидовали сыну садовника, когда тот приносил домой из лавки кулек леденцов. Что им не разрешали пить кофе («детям вредно»), и отец специальной ложечкой доставал для каждой из своей чашки кусочек сахара, пропитанного мокко, и это казалось им самым большим лакомством. Таких рассказов было множество. Но когда я спрашивал, кем работал ее отец или хотел поподробнее узнать о Михаиле Николаевиче, бабушка меняла тему.

Мне было лет двенадцать, когда на внутренней стороне крышки деревянной шкатулки, в которой бабушка держала старые письма и которую мне без взрослых открывать было запрещено, я увидел выжженную надпись: «Гр. Ирина Муравьева». Я поинтересовался, зачем эта надпись и почему, раз написано официально – «гр.», то есть «гражданка», не написано отчество Николаевна. Первая часть ответа оказалась совсем простой: эта шкатулка была у бабушки, когда она еще подростком училась в институте и жила в институтском пансионе. У многих ее соучениц были похожие шкатулки, и надпись была нужна, чтобы их не перепутать. Но дальше я узнал поразительную новость. Оказывается, сокращение «гр.» означало не «гражданка», а «графиня», и этой графиней была моя бабушка. На мой изумленно-глупый вопрос: «А почему ты графиня?» бабушка ответила: «Потому что мой отец был графом». «Что же, все Муравьевы были графами?» – не отставал я. «Нет, – ответила бабушка спокойно и очень серьезно, – в нашей семье первым графом был мой прадедушка Михаил Николаевич. Он был возведен в графское достоинство со всеми своими потомками царем за заслуги перед отечеством». (Спустя 50 лет в Государственном архиве России я держал в руках Высочайший рескрипт о возведении М. Н. Муравьева в графское достоинство с собственноручной подписью императора: «Всегда благодарный Вам Александр».)

Но тогда, в 1963-м, я был смущен. Что-то тут было не так. Царь был для меня злом. Михаил Николаевич – героем, сопричастным героям-декабристам. Как же он мог оказаться графом по воле сына того самого царя, против которого они восставали? (К тому времени я уже проходил в школе историю СССР, и память у меня была хорошая.) Но дополнительных вопросов я тогда не задал. Что-то подсказало мне, что бабушке не захочется говорить неправду, а всю правду она мне сказать не сможет.

И я решил во всем разобраться сам. У родителей одного моего приятеля была Большая советская энциклопедия. Из нее я с изумлением и разочарованием узнал, что М. Н. Муравьев попал в энциклопедию не как герой-декабрист, а как жестокий подавитель польского восстания 1863 года, прозванный за свою свирепость Муравьевым-вешателем. Кем и заслуженно ли был он так прозван, я узнать тогда не мог, потому что в доступных для меня книгах об этом не писали, а бабушка разговаривать на эту тему упорно отказывалась. Вместо того чтобы разобраться, я еще больше запутался.

Лишь спустя годы я понял: произошло это потому, что в бабушке, как и в подавляющем большинстве людей ее поколения, жил страх, заставлявший тщательно скрывать в своей биографии все то, что могло стать основанием для повышенного и недоброжелательного внимания советской власти. А в бабушкиной биографии такого было ой как много. Предок – «вешатель» польских революционеров и личный враг А. И. Герцена, боготворимого большевиками. Отец – граф Николай Леонидович Муравьев, егермейстер двора его величества, в 1909 году был полтавским губернатором, а в 1912–1917 годах – губернатором Московской губернии. В 1918 году Н. Л. Муравьев эмигрировал, а две его незамужних дочери – моя бабушка и ее младшая сестра – по странным семейным обстоятельствам не смогли последовать за ним.

Обстоятельства эти были такими. Бабушкин отец был женат дважды. От первой жены, дочери известного предпринимателя, одесского городского головы, тайного советника Н. А. Новосельского, Ольги Николаевны, у него было три дочери. Старшая Елена, младшая Екатерина и средняя – моя бабушка Ирина. Прожив с Ольгой Николаевной лет десять, отец влюбился в гувернантку своих дочерей Веру фон Герстфельд, да так, что женился на ней, разведясь для этого с первой женой. Ольга Николаевна имела собственное небольшое состояние, но не захотела жить в столицах. Она выучилась на фельдшера и уехала сестрой милосердия на Русско-японскую войну. Дочери остались с отцом, точнее, под его опекой, потому что дома они жили мало и были пансионерками: Елена – Смольного, а Ира и Катя – Московского института благородных девиц. Мачеха держала их в черном теле: не забирала на каникулы домой, а когда они все-таки попадали под отчий кров, не покупала им ни нарядов, ни сластей. Отец запирался с дочерями в кабинете, ставил на стол коробку конфет и командовал: «Лопайте, пока Веры нет».