Страница 6 из 27
Какие-то люди звонил.,
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
- Не нравится Москва, любите белогвардейского поэта Черного?
- Сашу Черного, естественно, уважаю, поэзия вне политики. А Москву так и не принял к сердцу, мне больше провинция душевна. Как говорят англичане: It’s better to light a candle than curse the darkness. (Дословный перевод: Лучше зажечь свечу, чем проклинать темноту).
- Love English?
- Не столько люблю, сколько стараюсь тренировать произношение. – И добавил на французском: - À chacun ses goûts. ( У каждого свой вкус).
Я строил беседу, исходя из того, что Молотов не афишировал, но наверняка гордился знанием многих языков. Вся их семья была безусловно талантлива, а самого Вячеслава Михайловича за усидчивость прозвали «Каменной задницей». Черчилль упоминал, что советский дипломат читает Мопассана по-французски, Каутского — по-немецки… Я помнил из детства, что в газетах писали, как он в ООН поправил переводчика, неточно переведшего с английского. Как он в ООН…
- И зачем вы мне, юноша, демонстрируете знание иностранных языков? – спросил Молотов. – Вижу, учитесь добросовестно, хотя акцент у вас сибирский. Но это, наверное, вашей попечительнице интересно, Надежде Константиновне.
- Вас в детстве, наверное Вячей звали? – попытался я пробить отстраненность прирожденного дипломата.
- Ну знаете ли… Вам не языки надо учить, а этикет.
Молотов встал и сухо попрощался.
А я все прихлебывал чай, выискивая в прошлой жизни крупицы, связанные с этим человеком. Вспомнилась еще история, связанная с детским домом. С 1943-го Молотовы посылали свои орденские купоны в один московский детский дом. (Супруга тоже имела правительственные награды). Это были купоны за ордена, они превращались в деньги по правилам того времени. Поступка своего не афишировали. В 1957-м Молотова отправили в опалу (послом в Монголию), а спустя некоторое время в МИД пришла телеграмма из детского дома с вопросом, где средства, и почему они не стали поступать. Тут и выяснилось, что средства были не МИДовские, а именно молотовско-жемчужинские.
«Да, именно такой порядочный и образованный человек должен сменить бабая Сталина в руководстве страной, - подумал я, глядя на плоское лицо наркома. – И сменить именно в этот переломный момент, когда Коба начнет руками гомика Ежова уничтожать всех влиятельных и порядочных людей СССР»!
Кроме того выгодно, что и он сейчас в опале, пытается противоречить Сталину и спасать знакомых от террора. Но вскоре он перестанет возражать против проведения репрессий, более того, он принял самое активное участие в организации массового террора 1937—1938 годов, о чем говорят его подписи на расстрельных документах.
Надо поспешить, решил я, рассчитываясь за роскошный обед. Не знаю, сколько там на самом деле вышло, но с меня взяли всего семь рублей, наверное вдвое меньше настоящей цены. Как ни странно, но в СССР в ресторан действительно мог пойти любой рабочий и вкусно посидеть. Главное в престижных кабаках – пройти заслон из швейцара и метрдотеля.
На улице я на миг задумался, так как охота побегать на коньках отпала. Я пощупал языком дырку на месте зуба и еще раз пообещал сам в себе поскорей съездить в Европу, чтобы закрыть дыру изящным протезом. И сам не заметил, как в раздумьях дошел до Кремля.
Ну и естественно, зашел к Надежде Константиновне, заменившей мне маму. Ну никак не мог я воспринимать ту, деревенскую и грубую женщину – биологическую мать Павлика, тело которого заняло мое сознание, в роли матери. Крупская гораздо лучше подходила на эту роль. Она искренне учила меня французскому произношению, она заботилась обо мне, она ревновала меня к Сталину. «Не ходи ты к Кобе, он тебя плохому научит и на своей Светке оженит. Вот тогда настрадаешься – девчонка балованная», - говорила она на полном серьезе.
Сегодня она работала. Макала ручку в чернильницы малахитового чернильного прибора (подарок рабочих с Урала) и писала что-то на листах не очень белой бумаги убористым почерком. Увидев меня, протянула левую руку:
- Павлик, помассируй как ты умеешь. А я тут доклад пишу о качестве пропаганды и агитации. В связи с Конституция СССР 1936 года, принятой VIII Всесоюзным чрезвычайным съездом Советов 5 декабря 1936 год… ну ты и сам знаешь. Вот слушай.
И она зачитала мне отрывок:
«Красноармеец из Азербайджана пишет: «Обратите, пожалуйста, внимание на работу среди тюрчанок, на муллистов, на работу мулл. А то я женился на тюрчанке, я ей говорю про Ленина, про Сталина, а она мне — про муллу». Но здесь вопрос не просто в том, чтобы крепче обругать муллу. Они — муллы, попы, сейчас стали чрезвычайно хитры, знают, как подойти. Начинают с ребят, все наши недостатки работы они подхватывают. Вот, например, вопрос о дисциплине в школе, о том, что в школе дисциплина плоха. У нас бывает так, что в Ленинграде учитель в зубы дает ученику, и это проходит мимо внимания органов просвещения. Иногда приходится и по этому поводу очень длинные разговоры вести. Так вот, вопрос о дисциплине. Поп приходит на родительское собрание и говорит: «Не кажется ли вам, что те ребята, которые ходят в церковь, они гораздо дисциплинированнее, организованнее? Вы вот выгоняете,— говорит,— ребят из класса, из школы, разные воздействия на ребят применяете, а те ребята, которые ходят в церковь, они ведь иначе себя держат». И эта агитация клюет, потому что она опирается на наши промашки, недочеты. Все это я говорю к тому, что, по-моему, надо сейчас же начать укреплять работу политпросветов, тесно связать их работу с политикой»[1].
- Ну как?
- Очень убедительно, - сказал я. – И на живых примерах. Хорошие люди вам пишут.
- Да, сказала Надежда Константиновна, - мне много пишут. Коммунисты пишут, комсомольцы, простые люди пишут, кои за государство болеют. А Коба, ирод, мне у Володечки не разрешает посидеть, погоревать. Определил один час вечером.
- Ну, - сказал я, - люди же в очереди стоят по всей площади, чтоб отдать дань уважения Владимиру Ильичу.
- А меня нынче в отпуск выгнали, - сказала женщина, не реагируя на мои слова. - На меня вчера набежали доктора — целый консилиум, и сказали: сидите, не рыпайтесь до конца отпуска.
- Ну и хорошо, отдохнете. Не молодая уже.
- Некогда отдыхать, вон какой беспорядок в умах творится.
Я с горечью подумал, что Сталин со мной любезен именно в пику Крупской. Он отнял у нее Ленина и теперь мстил, как привык, мелочно и подло. Наверное еще и то, как Ленин заставил её перед женой извиняться за грубость помнил. Сталин очень злопамятное существо. И не исключено, что он приложит руку к ее будущей смерти.
Среди старых большевиков естественная смерть при мутных обстоятельствах очень типична для России первой половины XX века. А загадка смерти Надежды Константиновны Крупской так и не разгадана была в моей первой жизни. Да и не будет она никогда разгадана, хотя бы потому, что кому она в будущем нужна, эта загадка? Я видел, как постепенно вовсе стерлась память об этой бедной, больной от пожизненной нелюбви, некрасивой и какой-то совершенно случайной женщине, затесавшейся в революцию. В России короткая память. И только историки – те, что до сих пор хранят старушечьи ботинки Надежды Константиновны Крупской, всегда помнят, что, стирая свое прошлое, по сути, уничтожаешь сам себя.
[1] Из речи т. Крупской. 27 февраля 1937 года
Глава 5
Змея, спасаясь от пожара, забралась на дерево, а слезть с него не могла. Добрый старик пожалел змею и снял ее с дерева, а она стала душить спасителя.