Последний сын

– Хорошо, не буду, – пообещала сыну Фина, подумав о том, что она уйдет на работу, а Ханнес с этими воспитательницами останется.

Видя, что плохое настроение сына никуда не делось, он недоволен собой, Фина наклонилась к нему, ласково потрепав за плечо.

– Все правильно ты сделал, – искренне сказала она.

Удивленный Ханнес отпрянул от матери.

– Ты мне говорила, что нельзя драться. И папа так говорит.

– Нельзя, – согласилась Фина. – Но иногда нужно подраться один раз, чтобы потом не драться каждый день.

В детдоме всем воспитанникам давали фамилию человека, в честь кого этот детдом был назван, и присваивали номер. Номер пришивался на форму, наносился на тетради, кровать, тумбочку, шкафчики в спальне, раздевалке. По номерам воспитанников и различали.

Фина завидовала тем, кто попал в детдом с рождения. Таким ребятам здесь было проще. «Изъятые на обеспечение государством у не состоявших в браке рожениц», они не успели узнать ни своей матери, ни своей фамилии. И имя им давали уже тут.

К присвоенному номеру Фина отнеслась спокойно. А на чужую, навязанную фамилию, не отзывалась. Фина не понимала, зачем ей другая фамилия, если у нее есть своя, если она – мамина и папина.

Воспитательницы говорили, что никому не позволено нарушать порядки детдома, и что они не допустят упрямства одной непослушной девчонки.

– Как твоя фамилия? – задавала вопрос воспа, занося над ее вытянутыми ручками деревянную линейку.

Фина зажмурилась в ожидании удара. Опускать руки было нельзя, за это оставляли на весь день в углу, без еды и туалета. Хотелось скорее вырасти, стать выше, сильнее этой строгой, каменной тетки, чтобы показать ей, как бить детей.

Фина хорошо помнила, как прятала от всех заплаканное лицо, как прислонялась им в угол, вдыхая запах сыреющей побелки, – лишь бы никто не видел ее слез. Чтобы не пролить на пол и не вытирать потом лужу полотенцем, Фина сжимала ножки. Намокшие колготки сразу прилипали, сандалии становились горячими и тяжелыми. Сзади хохотали, дразнились, но зато уже никто больше не пытался стянуть с нее колготки.

По ночам Фина, с головой накрывшись одеялом, шепотом повторяла свою фамилию. Противнее всего было, когда воспы, отчитывая какого-нибудь воспитанника, говорили, что он недостоин носить фамилию детского дома.

За все время там Фину не похвалили ни разу, считая трудной и своевольной. В первый год учебы она завела тетрадку, где выполняла разные задания, а потом писала под ними: «молодец», «умница», «замечательно». Еще Фина писала себе слова, которые говорила ей мама – милая, любимая, родная. Листы с этими словами приходилось мелко рвать и выбрасывать, пока никто не увидел.

Ей, наверное, с удовольствием ставили бы плохие оценки, но Фина училась так, что не было даже малейшего повода придраться. Получив аттестат, она зачеркнула в нем детдомовскую фамилию, аккуратно выведя над ней «Гумбольдт».

В заявлении на регистрацию брака Фина сразу указала, что хочет оставить свою фамилию. Потом стало неловко перед Теллем, и Фина осторожно спросила, не против ли он.

– Ведь ты так захотела. Ты же захотела за меня выйти, вот и это такое желание, – ответил Телль.

После его простых, неуклюжих слов Фина поняла, что Телль ее действительно любит. И она почувствовала себя по-настоящему счастливой, какой была когда-то с родителями.

Через несколько дней после свадьбы Фина, проводив мужа до проходной на смену, отправилась на вокзал.

Стоя на перроне, где она последний раз видела родителей и куда возвращалась их ждать, Фина рассказывала маме с папой про то, что вышла замуж, про Телля.

– Я обязательно приду с ним сюда, и мы вместе будем ждать вас, – пообещала она.

На обратном пути, возле билетных касс, Фина заметила, как плачущая женщина просовывала в окошко кассиру деньги.

– Продайте! Мне надо ехать! Пожалуйста!

Голос из окошка просил ее отойти и не мешать стоящим за билетами пассажирам. Зажав деньги в протянутой руке, женщина побежала к другой кассе. Небольшая очередь сочувственно отступила перед ней.

– Паспорт, – словно ни в чем не бывало, раздалось из кассы.

– У меня мама умирает, поймите… – просила женщина.

– Паспорт давайте. Без паспорта билеты не продаем.

Фине было невыносимо наблюдать горе женщины. Не зная, что делать, она протянула ей деньги, но та лишь с болью повела головой. Паспорта с собой у Фины не оказалось.

Когда объявили поезд, женщина в отчаянии бросилась к пассажирам, умоляя продать ей билет. Она металась от вагона к вагону, падая на колени перед проводниками, а потом билась в руках тащивших ее по перрону нацполов. Шедший следом за ними полицейский остановился возле застывшей, побледневшей Фины и сказал, что она будет свидетелем.

– Нами установлено, что лицо без гражданства пыталось дать взятку ответственному лицу, чтобы незаконно проникнуть в поезд, – рассказывал вызвавший Фину следователь.

Лицо без гражданства… Фине даже слышать это было неприятно. Как будто речь не о человеке, а о коробке с нитками.

– Женщина хотела купить билет. Она хотела заплатить за него деньги, – уверенно говорила Фина.

Ей казалось, что здесь достаточно просто здравого смысла, не говоря уже о человеческом сочувствии.

– У нее мама умирала, ей нужно было ехать.

Сложив руки на столе, следователь холодно глядел на Фину.

– У нее нет права свободного перемещения. Поэтому ее действия оцениваются так. Будучи лицом без гражданства, о чем она не могла не знать, она также не могла не знать о наложенных в соответствии с этим ограничениях. Она не с другой планеты.

Фине оставалось только спросить, что теперь будет с этой женщиной.

– Статья не тяжкая, поэтому, – тут следователь сделал паузу, – ничего страшного.

Фина готова была выступить в суде, но ее туда не вызвали. Дальнейшую судьбу той женщины она не знала.

Могла ли подумать тогда Фина, что через несколько лет у нее самой отберут паспорт, сделав лицом без гражданства, навсегда приковав к этому душному угрюмому городу?

Братья

Ханнес любил своих братьев. Он часто просил отца и мать рассказать ему о них. Телль больше рассказывал о Бобе, Фина – о Марке. От родителей Ханнес знал, как их не стало, но никогда не заводил разговор об этом.

У него остались игрушки, которые были у Боба и Марка. Ханнес хранил их в своей картонной коробке с крышкой. А у мамы в шкафу была детская одежда. Иногда она доставала вещи братьев, раскладывала их на кровати, потом брала каждую в руки и смотрела на нее. Когда Ханнес видел это, он думал, что лучше бы мама в эти минуты плакала.

Больше всего Ханнесу было жалко Карла – в память о нем остались только две распашонки. Незадолго до родов мама оправилась в магазин тканей, где купила ситец. Она сама раскроила распашонки, пошила их, нарезала и обшила пеленки.

Ханнес помнил, что, когда был маленьким, к ним домой пришел чужой человек. Ханнес от него спрятался в шкафу. Родители закрыли дверь в комнату сына и разговаривали с человеком в прихожей, но Ханнес все равно боялся незнакомца больше, чем темноты тесного шкафа. Сидя там, стараясь дышать тихо, не шевелиться, Ханнес дотронулся рукой до чего-то твердого и неровного. Рука сжалась, одна из неровных вещей оказалась у него в ладони. Ощупав ее, Ханнес понял, что это фигурка человека.

После того, как незнакомец ушел, родители увидели, что сына нет ни под одеялом, ни за шторами, ни под диваном. Только, когда они стали громко звать его, дверь шкафа открылась. Сын держал в руке солдатика со знаменем.

– Я нашел вот это… – показал родителям игрушку Ханнес.

– Ты прятался в шкафу от чужого дядьки? – улыбаясь, Фина присела к сыну и обняла его.

– Я искал новые игрушки, – покраснев, ответил Ханнес. – Откуда у нас это?

– Это Марка, – сказал Телль.

Веселое лицо отца стало серьезным.