Безумство (ЛП)

— Помоги мне встать. Мне нужен холодный душ. Затем я смогу взять байк…

— Сейчас слишком опасно ездить верхом, старик. Бл*дь! На улице чертов каток. И вообще, вчера вечером я забрал у тебя ключи.

— Ты мне их вернешь.

— Ни за что. Друзья не позволяют друзьям делать глупости.

На этот раз я не утруждаю себя математикой. Разворачиваюсь и запускаю кулак в его бок, стискивая зубы, когда вступаю в контакт. Зандер тяжело дышит, его шелковый халат соскальзывает с татуированных плеч, когда он со стоном сгибается пополам.

— Мне нужно спрашивать еще раз? — огрызаюсь я.

— Нет, нет, — хрипит он, закатывая глаза. — Этого достаточно.

Глава 3.

Удивительно, сколько раз человек может избегать смерти и все еще не чувствовать, что он заслуживает того, чтобы жить. Каждое утро я просыпаюсь с одним и тем же вопросом, звучащим в моей голове: Почему? Почему именно я? Почему я избежала смерти, когда было так много возможностей умереть?

Весенняя вечеринка Леона Уикмана.

Стрельба в школе.

Быть похищенной и повешенной на стропилах крыши спортзала школы Роли.

Восемнадцать человек погибли в школе в тот день, когда Леон решил, что с него хватит. Восемнадцать. Сара Гилберт занималась благотворительностью каждые выходные. Харизма Уэллс провела прошлое лето в Гане, обучая английскому языку детей в бедных отдаленных деревнях. Лоуренс Хардинг был одним из самых умных ребят в школе. Он уже заработал себе полную стипендию в Дьюке и собирался стать врачом. Скорее всего, он мог бы вылечить рак или что-то еще, но его светлое и многообещающее будущее было уничтожено простым нажатием гребаного спускового крючка.

Во мне нет ничего особенного. У меня средний интеллект. В хороший день я бы сказала, что внешне не слишком бросаюсь в глаза, но мир точно не изменится к лучшему, потому что я не безобразна. Я не сделаю мир лучше, только потому, что я в нем живу.

Так... почему? Как мне удалось пережить столько катастроф и опасных ситуаций, когда невинные одиннадцатилетние дети истекают кровью на задних сиденьях машин с пятизвездочными рейтингами безопасности?

«Осторожнее, Сильвер. Только не поддавайся. Не соскользни вниз по этому каменистому склону. Не представляй себе его лица. Не представляй его боль. Не воображай его страх. Ты этого не переживешь».

Единственное, что пугает или шокирует меня настолько, что заставляет отступить от края темной пропасти, разверзшейся в моем сознании — это лицо человека, который изнасиловал меня. Тошнит от того, что мне приходится прибегать к его воображению, но это работает. В тот момент, когда его самодовольная, жестокая улыбка мелькает в моем сознании, я отключаю их, все это — каждую нежную и болезненную мысль, которая кружится в голове уже целую вечность.

Я стою в своей комнате, застыв перед большим зеркалом у двери в ванную, уставившись на черное платье в моих руках. Одному Богу известно, как долго я прижимаю его к животу. Бог знает, как долго я стою здесь в нижнем белье. Мои тазобедренные кости слишком выпирают, лицо немного худее, чем должно быть, и я тону в мыслях о смерти и страданиях.

Я то ещё зрелище. День за днем мое тело восстанавливается после множества ран, нанесенных Джейком... но я еще далека от исцеления. Болезненно бледные призраки моих синяков все еще остаются, множество тревожных цветов, которые упрямо не исчезают, сколько бы мази я на них ни накладывала. Ребра яростно протестуют всякий раз, когда я кашляю, чихаю или дышу слишком глубоко. Я не могу смеяться без того, чтобы не согнуться пополам и не стиснуть зубы, пытаясь справиться с болью. Не то чтобы мне приходилось делать это всю прошлую неделю, конечно. Не над чем было смеяться.

Я встряхиваю платье в своих руках, влезаю в ткань и натягиваю ее на себя, стремясь скрыть все следы и пятна, которые все еще портят мою кожу. Если я их не вижу, то могу притвориться, что их там нет. Если я могу притвориться, что их там нет, тогда могу притвориться, что ничего этого никогда не было…

— Ты точно не хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Господи Иисусе! — Испугано прижимаю ладонь к груди, привалившись к комоду. — Папа! Перестань подкрадываться! У меня от тебя будет сердечный приступ.

Отец стоит в дверях, одетый в строгую черную рубашку на пуговицах и отглаженные брюки от костюма. Тонкий черный галстук, завязанный узлом вокруг его горла, выглядит так, будто он пытается задушить его. Папа никогда не был загорелым, но его щеки обычно имеют немного больше цвета, чем сейчас. У его ног сидит Ниппер, его черная шерсть жесткая и потрёпанная, темные глаза печальны. Он тихо скулит, когда встает и хромает через мою комнату, слегка лизнув мою ногу своим шершавым розовым языком. Как и я, он восстанавливается после тяжелого испытания с Джейком, но, вероятно, будет носить шрамы от ран до конца своей жизни.

— Я пел «Алабама — милый дом» всю дорогу вверх по лестнице, чтобы ты знала, что я иду. Ты была в своем собственном маленьком мирке, — говорит папа.

Господи. Бедный. Он мог бы дуть в тубу и стучать в барабан, когда приближался к моей комнате, и я, вероятно, не услышала бы его. В последнее время реальность все чаще ускользает от меня.

— Не думаю, что это правильно, что вы двое направляетесь туда сами. Думаю, что должен пойти с тобой, — говорит папа, прислоняясь к дверному косяку.

Похоже, сегодня утром он оделся соответствующим образом, на всякий случай.

Я хмыкаю себе под нос, пытаясь улыбнуться, но безуспешно. Отражаясь в зеркале, мое лицо выглядит комично искаженным. Если это лучшее, что я могу сделать, чтобы изобразить простую улыбку, тогда мне никогда не светит актерская карьера.

— Оставайся здесь, папа. Немного поработай. Жаль, что ты уже несколько недель не можешь продвинуться в работе над книгой.

— Книга? Какая книга? К черту книгу. — Он тихо смеется. — Это очень важно, Сил. Ты такая взрослая, слишком взрослая, но это будет очень тяжело для тебя. И определенно тяжело для Алекса. Может быть... я не знаю. Может быть, мое присутствие поможет.

У меня щиплет глаза, они горят так же, как горели всю прошлую неделю, каждый раз, когда я думала о стуке в дверь, который эхом разносился по квартире Алекса. Сейчас я едва держусь за нити своего здравомыслия. Я невольно обнаружила, что участвую в неминуемой игре в перетягивание каната, и каждую секунду мне приходится бороться, чтобы удержать руки на веревке, продолжать тянуть, тащить себя назад по воображаемой линии на песке, где я могла бы думать, дышать и существовать, не чувствуя, как нож вонзается в хрупкую плоть моего сердца.

Иногда в течение дня проходят минуты, даже часы, и боль ослабевает. Я не забываю, не могу этого забыть. Но на короткие промежутки времени мои измученные нервы немеют, обезболиваются, и я обманываю себя, думая, что могу справиться с этим, что наконец-то смогу собраться с мыслями. А потом кто-нибудь говорит что-нибудь об Алексе или Бене, или предлагает мне помощь, и веревка рвется в моих руках, выпуская кровь, сбивая меня с ног и снова втягивая в хаос.

А Алекс... Боже, Бен даже не был моим братом. Само собой разумеется, что Алекс просто раздавлен. Знаю, что это глупо, он никогда бы этого не сделал, но мне страшно по ночам, что я проснусь от сообщения, что он покончил с собой.

Папа не хочет ничего плохого — он просто предлагает поехать с нами, потому что любит меня больше жизни, и заботится об Алексе тоже, но его доброта невольно поставила меня на колени. Я закрываю глаза и делаю ровный вдох, умоляя саму себя.

Нет.

Не делай этого.

Не смей, Сильвер Париси.

Ты не будешь плакать, черт возьми.

Мне уже дважды пришлось заново накладывать макияж; если я сейчас снова начну плакать, то у меня будут воспаленные глаза и буду хлюпать носом, когда приеду за Алексом, а я не могу... не могу так с ним поступить. Он был сильным для меня так много раз до этого. Сейчас мне нужно быть сильной для него.