Боль (ЛП)

Он понятия не имеет, чем хочет заниматься, не представляет своей жизни за пределами прыжков в воду. Изначально хотел изучать английскую литературу, но родители и учителя вдалбливали ему, что спустя три года он получит степень, которая научит его лишь тому, чтобы нести всякую чушь в критических статьях. Юриспруденция, сказали родители, медицина или финансы — стать банкиром как его отец — да уж, выбор очевидный. Так что, несмотря на полное отсутствие интереса к предмету, Матео сделал так, как ему велели, и подал документы на экономический факультет в Кембридже. Если не получит травм и хорошо выступит на Играх в Рио-де-Жанейро, то без сомнения продолжит нырять еще на двух или трех Олимпиадах, проводя каждую свободную минуту в учебе, работе или соревнованиях. Пока не начнет терять форму, а его тело выдыхаться. А потом он, скорее всего, найдет работу в Сити, в какой-нибудь инвестиционной фирме, и будет работать по четырнадцать-пятнадцать часов в день, как его отец. Женится, заведет детей, которых не будет видеть, и, не давая им выбора, поведет их по тому же образовательному пути — потому что образование, в конечном счете, нужно обязательно, а без него ты по какой-то причине будешь всю жизнь убирать за кем-нибудь дерьмо. Поэтому, если тебе позволяют средства, ты всеми силами попытаешься оградить своих детей от убирания дерьма, отправив их в самую лучшую школу, которую только сможешь потянуть. Даже если остаток своих дней тебе придется работать в бессмысленной профессии, такой как: финансы, инвестиции или юриспруденция, — обдирая тех, кто может себе это позволить, или тех, кто не может, но находится в отчаянии. Как, например, его мать — успешный адвокат, который берет поминутную оплату… Матео вдруг понимает, что ему это все омерзительно — вся эта система. И с каждой секундой он ненавидит ее все сильнее.

Еще четырнадцать минут и тридцать пять секунд до того, как прозвенит звонок на обед. Время давит на него, медленно вращает и, удерживая в воздухе, замирает. Требуются все усилия, чтобы пошевелить конечностями или повернуть голову. На улице день продолжается, а здесь время движется бесконечно долго или не движется вовсе. У него есть те самые дорогие, блестящие и суперточные аналоговые часы — серебряные, с широким ремешком из черной кожи, — подарок его родителей за череду отличных оценок, которые он получил на экзамене сертификата об окончании средней школы… Вдруг в голове расползается пустота. Его расплющивает, он практически не может дышать. Он не хочет ничего делать, не может сосредоточиться — в черепе отдаются тупые беззвучные удары.

Тут он чувствует на себе взгляд учителя.

— Матео, ты хорошо себя чувствуешь?

Коренастый мужчина средних лет, прохаживающийся между рядами, прервав свой монолог, останавливается возле стола Матео. И только подняв взгляд на слегка обеспокоенное лицо учителя, Матео осознает, что в отличие от остальной части класса, которая сейчас ведет оживленную беседу, он просто сидит и рассматривает щербинку в деревянной столешнице возле закрытого пенала.

— Э-э, не совсем. Голова болит. Можно мне сходить к медсестре?

Но, оказавшись за пределами класса, он не идет в медицинский кабинет. Думает пойти в библиотеку, но сейчас не в настроении для чтения. Вместо этого беспокойно шагает по коридорам, минуя странного сторожа или ученика между классами, узнавая лица то тут, то там. Интересно, кто-нибудь из них, просто глядя на него, может сказать, что его поглощает сильнейшая боль. Запредельная. Он настолько охвачен ужасом бытия, что трудно понять, почему весь остальной мир не чувствует того же. Его отполированные школьные ботинки ритмично скрипят по линолеуму в красно-белую клетку — одинокий саундтрек к его бесцельному блужданию. Как бы ему хотелось кому-нибудь описать свои чувства, чтобы ему могли помочь — помочь понять, что происходит. Но он едва ли может описать это словами. Просто тяжелое непреодолимое отчаяние. Заставляющее бояться всего. Бояться жизни. Опустошающее изнутри до состояния оцепенения. И приводящее в ужас от того, что он застрял здесь навсегда.

Школьная столовая представляет собой море белого акрила — ничего, кроме белизны; огромный коридор гудит от кричащих, толкающихся и смеющихся учеников. Здесь так громко, что у него сейчас лопнет голова. Сквозь широкие окна с видом на спортивные поля проникает слишком много света, заливая стены яркостью и превращая все помещение в гигантский световой короб. На то, чтобы пройти очередь вдоль буфетной стойки, уходит целая вечность — он оказывается не в состоянии что-то выбрать, и от вида и запаха еды у него скручивает живот. Люди, похоже, специально в него врезаются, едва знакомые лица расплываются в поздравительных улыбках. Он умудряется кивать и улыбаться в ответ, благодаря повсеместный шум за то, что тот заглушает невысказанные им слова. Стоя на месте с подносом в руке, посреди потока проходящих тел, он на мгновение теряется, не зная, куда идти. Пока в дальнем углу не замечает Лолу, сидящую вдали от толпы и, к счастью, в одиночестве.

Одной рукой она заканчивает заполнять заявление, а вилкой в другой закидывает в рот макароны. Когда он ставит поднос напротив нее и садится, она лишь на секунду поднимает глаза, а потом возвращается к листу бумаги и своему обеду.

— Привет, — неуверенно произносит он. Его расстраивает то, что она с ним не здоровается.

Лола продолжает писать неразборчивым почерком, даже не глядя на него и энергично жуя. На одно ужасное мгновение ему кажется, что он невидимка — плод своего собственного воображения, — а потом она проглатывает полный рот еды.

— Привет. — Она снова не поднимает головы.

— Э-э… — Он берет вилку и возит салат по тарелке. — Ты занята?

С раздраженным видом она шлепает ручкой по блокноту и пронзает его взглядом.

— Не очень. А что?

— Ну, я просто… — Он втягивает правую щеку и прикусывает кожу зубами. — Ты на что-то сердишься?

Она широко распахивает глаза, как будто ее потрясает его тупость.

— Вообще-то да, Мэтти. И поражена!

— Насчет вчерашнего… — Он проглатывает горький привкус во рту. — Прости, что вот так убежал. Мне было не очень хорошо. Кружилась голова, понимаешь? Может, у меня было обезвоживание после соревнования или что-то вроде того.

— И именно поэтому ты отключил телефон на восемнадцать часов? И отказывался отвечать на сообщения, которые я оставила через няню?

— Меня вырубило на весь остаток дня и большую часть ночи, — правдиво признается он. — Я был выжат, как лимон.

— Ты мог бы позвонить мне сегодня утром перед школой и сказать, что не зайдешь за мной! Я чуть не пропустила первый урок, ожидая тебя. И мог бы отвечать на мои сообщения!

Матео заставляет себя встретиться с ней взглядом. Ее глаза сверкают от злости, но кроме этого он замечает искорки недоумения и беспокойства, отчего у него начинает пульсировать в голове. Ему не хочется усиливать ее тревогу словами: он не включал телефон со вчерашнего дня, специально его не проверяя, чтобы не столкнуться с градом обеспокоенным голосовых сообщений от тренера, родителей, Консуэлы, друзей и даже самой Лолы.

Она глядит на него в ожидании ответа.

Он прикусывает нижнюю губу.

— Я облажался. Прости.

У нее отвисает челюсть.

— Прости?! — восклицает она. — Мэтти, я безумно волновалась! Если б не твои родители, я бы пришла к тебе.

От звука ее голоса он морщится, ее слова прорезают окружающую его хрупкую оболочку.

— Послушай, мне, правда, жаль, я не хочу ссориться. Лола, пожалуйста, не злись, сейчас я этого не вынесу. Я так устал… — Слова застревают в горле, и он резко замолкает.

— Мэтти, я не злюсь, понятно? Я просто волновалась, вот и все. Я не… Я не знала…

Повисает долгое пустое молчание — Лола не находит слов так же, как и он. Она волнуется, он слышит это по ее голосу. Она протягивает через стол обнаженную руку и накрывает его ладонь.

— Мэтти, пожалуйста. Пожалуйста, скажи мне, что происходит. — Ее голос звучит не громче шепота.