Страница 13 из 15
Они тоже не хотят возвращать меня туда – но в который раз терпеливо объясняют, ну что вы хотите, иначе мы ничего не узнаем, ничего-ничего…
Из меня начинают выцарапывать память, – сначала небольно, слегка-слегка, а вчера я искал улицу Снов, а позавчера приходили туристы, Китти болтала с кем-то ни с кем, кто-то никто дарил ей что-то разноцветное, пахнущее клубникой. Я уже готовлюсь погрузиться в боль и страдания, – кто-то приотпускает меня, я выныриваю из памяти, отряхиваюсь, вопросительно смотрю в пустоту, пустота предлагает, а давайте спросим у Ирмы.
Не понимаю, не верю себе, как спросим у Ирмы, она же… не успеваю договорить, что она же, Ирма входит в холл, как ни в чем не бывало, устраивается в кресле, уже готовится забросать этих вопросами про эксцентриситеты и параллаксы, леминискаты и прецессии.
– Кто вас убил? – спрашивают они.
– А это Донг.
Я не вижу Донга, но буквально чувствую, как он бледнеет:
– Ложь!
– Да нет же, Донг…
– Бред полный, с чего мне её убивать было?
– С того, что я про него вспомнила… все про него вспомнила…
Жду, что ответит Донг, Донг ничего не отвечает, бросается прочь из комнаты, прочь из дома, на что надеется, спрашиваю я себя, когда его хватают эти, уводят, растерянного, не понимающего, хлопающего глазами, оставляют меня наедине с Ирмой, с Агиль… Агиль?
Агиль обнимает нас, глаза блестят, плачет, что ли, что она плачет, все живы-здоровы в конце-то концов, даже с Донгом ничего не случится, потому что… ну, потому, что здесь ни с кем ничего не случается.
– Ты… ты чего, а?
– А меня туда отпускают…
Все переворачивается внутри:
– Да ты что…
– Ага… сегодня… – глаза блестят, – а я все помню, да, здравствуйте, один билет до столицы, пожалуйста, здравствуйте, подскажите, пожалуйста, где здесь театр, здравствуйте, я по объявлению, вам нужны актрисы, а мои сильные стороны целеустремленность, креативность, коммуникабельность, здравствуйте, я хочу снять квартиру… – снова обнимает нас всех поочередно, крепко-крепко, – ну давайте, удачи всем, чтобы у вас тут все хорошо было…
Не могу понять, плачет она или смеется, или и то и другое вместе, повторяет снова и снова, как я счастлива, ой, как я счастлива, ой, как здорово-то… Подхватывает свой чемодан, порываюсь ей помочь, она отмахивается, да сама, сама, ну все, чмоки-чмоки, побежала я…
Замираем в каком-то неловком молчании, в воздухе повисает никем не сказанная фраза, что там на самом деле будет все намного сложнее, чем здесь, и вообще все по-другому, ну да ничего, Агиль молодец, Агиль справится, ну мы же не хотим, чтобы она не справилась, правда же?
Вечером приходит письмо от Китти, вот это совсем неожиданно – письмо от Китти, вот это совсем неожиданно – письмо от Китти, ой, девочки-мальчики, это я вам под большим-большим секретом, вы только не говорите никому, чтобы эти ничего не знали. А я у этого живу, ну, у этого этого, ну, который приходил сюда, помните, как турист… Ой, девочки-мальчики, у меня все зашибись вообще, у меня дом свой, и машина своя, мне хозяин тут дорогу устроил, как-то её саму на себя замкнул, я по ней езжу, здорово так, а прикиньте, я вот подвеску хочу, чтобы из белого золота с бриллиантами, а у меня кожа-то светлая, она на мне и не видна подвеска эта, обидно так… Только это я вам большой-большой секрет, никому-никому ни полсловечка…
…поздно, поздно, они уже почувствовали, они уже заметили, они уже хватают меня за горло, – к счастью, не в буквальном, а в переносном смысле – вытряхивают из моей памяти письмо, допытываются, что, как, где, злятся, – я это чувствую, злятся, рвут и мечут, бросается куда-то прочь из дома, я только догадываюсь – к туристам, которые забрали Китти.
Возвращается когда-то никогда, мне кажется – мгновение спустя, хотя для него могли пройти несколько дней или даже лет. Возвращается злющий как черт, обещает скандалить, или судиться, или еще там что-то такое, не пойми, что именно.
– А что-то Агиль не пишет… – говорит Ирма, и непонятно, то ли мне говорит, то ли самой себе.
Вспоминаю:
– А про неё говорили что-то… я толком не понял…
– Что говорили?
Отчаянно пытаюсь вспомнить, не могу:
– А коверные бомбардировки, это как?
– Ковро… – Ирма не договаривает, бледнеет, бросается туда, где эти (он не видит их, только чувствует), набрасывается на них с криком, да какого черта, да вы что творите-то вообще, да вы хоть башкой своей думайте, куда отправляете, да убить вас всех мало, да какая реальная жизнь, это, блин, реальная смерть, а не реальная жизнь, будьте вы прокляты…
Начинаю о чем-то догадываться, сам не понимаю, о чем. Выжидаю, когда Ирма успокоится, если она вообще успокоится, осторожно спрашиваю:
– А Агиль… чего?
– А… все хорошо у неё…
– А коверные…
– А, ну это она ковер себе купила… видишь, обживается потихоньку…
– А что не пишет?
– Ну, ты сам подумай, у неё там сьемки, выступления, когда ей писать-то…
– А, тоже верно…
Вечером нас опять вспоминают. Я не хочу вспоминаться, но не так не хочу, как обычно, потому что знаю, что будет тесно, душно, грязно, и вода раз в три дня, я не хочу из-за того, что будет там, дальше, я уже чувствую, что там будет что-то такое, о чем лучше не вспоминать, не знать, не думать, вообще никогда.
Меня заставляют, меня вспоминают – больно, сильно, безжалостно. Снова проваливаюсь в тесноту и духоту, меня снова везут куда-то в никуда, я даже не думаю о том, что меня везут, все мысли о воде, которая будет раз в три дня, и о еде, которая будет когда-нибудь, надо только подождать, знать бы еще, сколько времени прошло, а времени больше нет, время кончилось, умерло на экране телефона. У этого, который слева, было механическое время, но тот, который слева, умер, и механическое время умерло вместе с ним. Он его как-то оживлял, только я не знаю, как именно.
Я вспоминаю – нет, не я, меня вспоминают, бессильную злобу, беспомощную ярость, пустите, пустите, пустите, черт бы вас задрал, да как вы смеете меня удерживать, да вы кто такие вообще, да я, да вы… До ярости был страх, обжигающий, и в то же время леденящий, пустите-пустите-пустите, я ничего не сделал, я ни в чем не виноват… потом память проваливается куда-то в никуда, чтобы вынырнуть по ту сторону прошлого, чтобы вспомнить… вспомнить…
…вырываюсь из памяти, захлебываюсь, отплевываюсь, отбиваюсь от собственного прошлого, нет, нет, нет, не надо, пожалуйста, не хочу. Я не хочу помнить, что такое ковровые бомбардировки, а теперь помню, я не хочу помнить города, которые ночью с высоты казались живыми существами, ощеренными артериями магистралей, которые тут же гасли, как только я…
…нет, не хочу вспоминать.
Не хочу.
Не надо.
Пожалуйста, не надо…
– А ты… ты чего?
Смотрю на Ирму, куда она собралась со своим рюкзачком, наружу её, что ли, выпускают, надо бы с ней повторить, как покупки делать, как дорогу переходить, как…
– А я ухожу.
– Ты… ч-чего… совсем, что ли… туда?
– Ага.
Не понимаю, не верю, быть такого не может…
– Да ты чего там забыла-то вообще?
Смотрю на неё, не верю, не понимаю, быть не может, чтобы Ирму понесло туда, прочь от иных измерений и пространств.
– Ну, ты понимаешь… я должна всем рассказать…
Не договаривает – что рассказать, догадываюсь, так вот она что задумала, вот она что жадно вытягивала из них измерения, пространства, временные петли, какие-то заковыристые формулы, в которых я не понимал ни слова…
Хватаю Ирму за руку, ты чего, ты с ума рехнулась, никуда я тебя не отпущу, и не думай даже. Ирма понимает мой жест по-своему, улыбается, кивает, ну пошли вместе тогда, вместе веселее…
– Да нет, ты не поняла…
Пытаюсь объяснить ей, про города, которые сверху кажутся живыми, про ковровые, которые совсем не про ковер, про…