Огневица

Медвяна испугалась, что уйдут, бросят ее и уж хотела бежать к отцу и матери, да встала столбом. Пчелы роями вылетали из бортей, кружились страшно, все не пускали, удерживали.

— Дядька Богша, а чего это пчелки красные? Глянь, искры сыпят! Дядька, дяденька!

Проснулась и, себя не помня, сдернула дерюгу, под которой пряталась. Села, прислушалась… Тишина страшная, дурная, разливалась по избе: ни вздоха, ни шевеления. Медвяна услышала только стук двери о косяк. Ветер? Запах дыма прополз даже в подвал бабкиного домка…

— Мама, мамочка… Где же ты? — заскулила, запричитала шепотом тихим.

Чуть позже, все же, осмелилась и поползла из подпола. В избе скверно: лавки перевернуты, полки с горшками порушены. А посреди единой гридницы лежит Вейка…

Руки и ноги привязаны туго к четырем кольям, что вбиты тяжелой рукой прямо в деревянный пол. Рубаха бабья разодрана от горла до пят. Голое тело отсвечивает синевой в тусклом зимнем свете. И до того оно поругано, избито, расцарапано — места живого нет. Распяли, надругались и оставили подыхать, что собаку ….

— Веечка, Веечка… — Медвяна тряскими руками бросилась отвязывать веревьё да куда там!

Туго прикрутили: вгрызлась веревка в запястья, в щиколотки. Медвяна задохнулась ужасом, кинулась в бабий кут* за ножом, с трудом разрезала путы. Только потом додумалась потрогать Вейкино лицо — жива ли?!

— Жива, спаси тя Макошь* светлая! — потянула молодуху с пола.

Та застонала, забилась, пятками застучала по полу — видно приняла Медвяну за мужика-насильника.

— Тихо, тихо Веечка. Я это, я!

Молодуха голос девичий узнала, страшно посмотрела одним глазом — второй заплыл — и потянулась к лавке, что одна осталась стоять в избе. Упала на нее, сжалась в комок, подтянула колени царапанные к животу и замолкла.

Медвяна бросилась за шкурой, накинула на Вейку, дверь притворила, чтобы дом не студить. Уселась на полу в уголочке, все прислушивалась — ушла Военегова дружина или нет?

Уж когда солнце к закату склонилось, вышла наружу и ахнула — не было более веси Лутаков, все спалили-сожгли. Остались всего три домка — Богши Кривого, бабки Сияны, да старая баня, что сама уж готова была развалиться, до того ветхая. Дым везде и тишина до одури страшная: дети не кричат, скотина не шевелится.

В сугробе поодаль приметила девушка темное пятно и едва не закричала, когда поняла — бабка Сияна, только без головы. Зажмурилась поскорее и к своему дому метнулась. Все надеялась, глупая, что мать с отцом живы. Пока бежала тут и там натыкалась на мертвяков. Всех не узнала, но уразумела — посекли Лутаков, вчистую род свели.

К дому прибежала в страхе, а на месте богатых хором одни головешки лишь ворота остались, а на них…

На одной створке висела мать, прибитая здоровенным колом: голова низко опущена, руки плетьми болтаются. На другой отец: синий, жуткий. Узнала по броне — на ней знак Лутаков — бочка с медом и копье. Ветер подул, качнул ворота, дернул жутко мёртвые тела на них.

Медвяна хотела кричать, но горло сдавило, сжало страхом и горем. С трудом ступая, дошла до матери, обняла тело стылое, повисла. Все на руки ее смотрела: вот они ласковые, теплые, те, что гладили по волосам, утешали да голубили, а теперь…

Упала на колени, взвыла, что собака, все качалась из стороны в сторону, горе свое нянчила. Сколько просидела неведомо, но что-то перевернулось в Медвяне, взросло в ней муторное и темное. Злоба лютая горе вытеснила, залила душу и сердце, в голову кинулась. Без единой слезы поднялась девушка, сдернула с матери оберег-огневицу*, с которой та не расставалась, сажала в кулачишке и к темнеющему небу глаза подняла.

— Военег, будь ты проклят, — не сказала, а прохрипела жутко. — Жизни не пожалею, а отомщу. За всех. За матушку, за отца, за всех Лутаков. Слышишь? Ты слышишь, пёс?!!

Голос взвился, разлетелся страшным посулом по мертвой веси, забился о высокие сугробы, отскочил от жутких ворот с кошмарным приветом Военеговским. Медвяна осела на землю и замерла. И вовсе заиндевела бы, но руки — крепкие, знакомые — обняли хрупкие плечи, согрели теплом.

— Медвянка, вставай. Чего сидеть-то? Идем нето, — Богша Кривой тянул девушку. — Идем в тепло избяное. Сил надо набраться. Ищут тебя, Медвяна. Военег не взял того зачем пришел. Кубышка* Лутаков у тебя? Знаешь где? Вот и молчи. Никому не говори. Идем, деваха.

Потащил к избе бабки Сияны, втолкнул в гридницу и на лавку усадил. Вейка лежала все так же, молчала и слез не лила.

— Вон оно как… — Богша все сразу понял, — Медвяна, уходить надоть. Люди Военеговские еще шныряют. Я насилу утёк. Издалека видал, как секли Лутаковских-то. Как отец твой помер тоже видал. Собирайтесь. Обе! — прикрикнул, но ответа не дождался.

Вейка даже не шелохнулась, а Медвяна только глаза прикрыла, и еще крепче сжала в кулаке матушкин оберег.

— Пока не схороню своих — не уйду, — сказала-то тихо, но властно, уверенно.

— Нельзя, девка, никак нельзя. Поймут, что жива ты. Ведь не уймутся, пока не сыщут. Военег-то не дурень, догадается поди, что не всех Лутаков посёк. Из-под земли достанет. Кому ж охота мести родовой* дожидаться? Убьет тебя, слышь?

— Ты о чем? Не разумею я, — Медвяна непонимающе смотрела на Богшу. — Так оставить? Деток, родню? Пусть валяются по веси?

— Мертвым — мертвое, живым — живое. Не уйдешь — рядом с родней ляжешь. Ты последняя из Лутаков.

Медвяна вняла, будто очнулась и взгляд, уже осмысленный, перевела на Вейку.

— Дядька Богша, в шкуру ее заверни и в сани. Есть сани-то? — дождалась кивка. — Вот и неси. На заимку едем. К ней путь никто не знает. Отсидимся, а далее решим что и как.

— Дело говоришь, — подхватил Вейку, понес на возу устраивать.

Медвяна чуть погодя за ними отправилась. Богша уж ждал, поводьями тряс нетерпеливо. Девушка посмотрела в последний раз на мать, отца, упала в возок и более не оглядывалась. А зачем? Мертвое останется мертвым. Не погребения ждёт родня — мести.

С тем и уехала последняя из Лутаков, покинула гнездо родное.

От автора:

Лада Матушка — богиня любви, красоты, процветания, благополучия и плодородия, покровительница семейных союзов, поддерживающая лад и мир в доме.

Род — является Богом-Творцом славянского пантеона и миропонимания. Он стоит над всеми богами, людьми, зверьми, духами и прочими существами и мирами.

Бортное хозяйство — это вид хозяйственной деятельности связанный с добычей мёда диких пчёл.

Бабий кут — пространство избы между устьем русской печи и противоположной стеной, где шли женские работы.

Макошь — богиня судьбы и чародейства, семейного счастья, женского колдовства, материнства и рукоделия.

Огневица — два значения: болезнь, лихорадка и главный женский оберег для замужних женщин в славянской культуре.

Кубышка — в данном случае — копилка.

Родовая месть — практика "кровь за кровь" была обычным явлением, настолько обычным и распространенным, что Ярослав Мудрый внес её в "Русскую Правду". В стародавние времена, если человек не мог отомстить за убитого родственника — это считалось оскорбительным для всех членов его семьи, поэтому ему возбранялось садиться с ними за один стол.

Глава 3

На дальней заимке тихо: деревья вековые снегом укутаны, сугробы едва не в рост человека. По глуши лесной гулко разносится стук-молоток дятла. Покойно, ворогов нет, а все одно как в могиле.

Медвяна на крылечке стояла, смотрела на солнце яркое, что сияло на снежных шапках елей, на петли звериных следов, куталась зябко в шубейку беличью, ту самую, что накинула на нее мать в страшную ночь, когда Военег напал и сжег родную весь.

Три недели прятались втроем в лесной заимке. Вейка тем временем в себя стала приходить: синяки-царапины сошли, взгляд осмысленный стал. Но слов от нее ни Медвяна, ни Богша так и не дождались. Сама Медвяна возилась с Вейкой: в баньку водила, кашу в миске подсовывала. Жалела молодуху. Да и за такими хлопотами и свое горе забывалось, мутной пеленой покрывалось. Не уходило, но уж мучило и болело тише.