По Мещёрскому краю

Лешкины глаза снова загорелись фанатическим блеском: ну, разве можно проехать мимо, так ничего и не узнав об этом любопытном заводе, продукция которого в своё время пользовалась всемирной известностью? Но впереди нас ждало разочарование. Ни самого завода, ни даже места, где располагались его деревянные корпуса, мы не нашли. Цепочка почерневших от времени свай возле моста через Пру да странное название деревушки, приютившейся на высоком песчаном косогоре, — вот все, что осталось от некогда знаменитого Гришинского завода.

Более ста лет назад на месте теперешней Рабочей слободы стояли деревянные бараки, в которых жило около шестисот оброчных крестьян, согнанных с окрестных сел для работы на фабрике помещицы Яковлевой. Труд крепостных был дешёвый, энергия Пры, на которой работали кузница, точильни, токарные и полировочные станки, даровая, и фабрика процветала. Из привозного железа, свинца и других материалов мещерские умельцы искусно изготавливали довольно дефицитные для того времени вещи — ножи, ложки, бритвы, тончайшие хирургические инструменты и даже оружие. Превосходно отделанные, изящные и прочные, они пользовались большой популярностью не только в России, но и за границей.

Гришинская стально–инструментальная фабрика в 1843 году получила золотую медаль на выставке в Москве, в 1849 году сохранила право чеканить на своих изделиях государственный герб, что считалось большим почётом. Её продукция неоднократно отмечалась на выставках в Петербурге, Лондоне и других городах. Впоследствии фабрика захирела и пришла в упадок. Но и до сих пор местные ребятишки, купаясь в Пре, нет–нет да и находят в песке старинные сабли и трехгранные штыки от винтовок. Лешка с Сергеем тоже решили попытать счастья. Они разделись и начали нырять на дно в надежде обнаружить хоть какой–нибудь старинный сувенир. Лешке почему–то очень хотелось стать обладателем вилки с государственным гербом Российской империи. Но после того как стремительная Пра едва не сдёрнула с его носа очки, бесплодные эксперименты пришлось прекратить. Дюжины ложек и вилок с государственными гербами остались лежать нетронутыми на песчаном речном дне.

В этот день мы разбили свой лагерь километрах в пяти от Рабочей слободы, на небольшой лесной поляне, круто обрывавшейся к реке. Разбили по всем правилам и даже с некоторыми излишествами.

Какое это всё–таки приятное и чудесное слове «днёвка»! Где–то, снаружи гремят мисками дежурные, чертыхаясь, копается у строптивого костра боцман, а ты лежишь, блаженно потягиваясь, в палатке, и не нужно тебе, словно ошалелому, вскакивать на пронзительный крик адмирала — «Подъём», молниеносно укладывать рюкзаки, нагружать лодку, а потом до боли в плечах грести, грести, грести…

На днёвках все делают не спеша и обстоятельно. Не спеша лечат царапины и раны, не спеша чинят рубахи и штаны, не выдержавшие борьбы с мещерской природой, стирают бельё, варят обед, едят и даже передвигаются как–то лениво и не спеша.

Наши палатки стоят на самом берегу реки, в том месте, где от неё в сторону леса уходит заросшая осокой и кувшинками протока–старое русло Пры. Даже в ветреную погоду здесь тихо и спокойно. В протоке водятся язи и полосатые окуни, по окраске напоминающие адмиральский матрац. Они жадно хватают насадку и дерзко топят поплавок на дно, чем приводят в неистовый восторг наших доморощенных рыбаков. От реки протоку отделяет длинная песчаная коса–наш пляж. В прошлом году её не было, а сейчас она протянулась вдоль реки узеньким саблевидным островком, перегородив путь в протоку. Оттуда целый день раздаются крики и визги — это адмирал «приучает» к воде не умеющих плавать членов флотилии. В таких случаях Лешка с Владиком сматывают удочки и, чертыхаясь, идут искать более тихие места для рыбной ловли.

От нашего лагеря вдоль протоки бежит, извиваясь, лесная стёжка, усыпанная сосновыми шишками и пахучими иголками. Во многих местах прямо на ней попадаются норы, вырытые бобрами. Эта маленькая стёжка с утра будоражит наше воображение. Нам почему–то кажется, что если пойти по ней, то она обязательно приведёт к какому–то очень интересному и любопытному месту: может быть, к шалашу смолокуров, почему–то представляющемуся нам в виде старинного индейского вигвама из романов Фенимора Купера, или к домику рыбака, а может быть, и к отдалённому табору колхозных косарей, затерявшемуся среди необъятных мещерских мшар.

Только лишённый воображения адмирал скептически цедит сквозь зубы:

— Куда–нибудь на скотный двор приведёт — не иначе. Вот увидите.

Но таинственная тропинка оказалась хитрее всех нас. Пробежав несколько сот метров вдоль протоки, она юркнула в небольшую ложбинку, перемахнула через маленький дощатый мостик и, вспорхнув на косогор, остановилась на большой лесной полянке. Прямо перед нами стоял добротный пятистенный дом, на крыше которого по белому фону были чётко выведены Цифры — 57.

— Что это? — растерянно проговорил адмирал.

— Кордон, наверное, — ответил Лешка, махнув рукой на номерной знак: такие знаки выведены на домах веников, чтобы по ним легче было ориентироваться с самолёта.

Слушайте, а может, это и есть тот самый кордон 273, в котором бывал Паустовский? — осенило вдруг Серёжку. — Ведь он где–то в этих местах находится.

— А номер? — засомневался адмирал.

— В сенях раздалось чьё–то осторожное покашливание, заскрипели половицы, и на пороге с косой в руках появился невысокий бородатый старик.

Это было так неожиданно, что нам показалось, будто он шагнул к нам прямо из той старинной притчи о волшебном стёклышке, о которой рассказывалось в начале книги. Только на голове старика была надет вполне «земная» фуражка с двумя медными дубовыми листочками, свидетельствующая о его принадлежности к многочисленному отряду мещерских лесников.

— Желтов, — поздоровался он.

Представьте себе, что где–нибудь на Невском вы случайно повстречались с элегантно одетым молодым человеком в цилиндре и с тростью. Он взглянул бы на вас и сухо отрекомендовался: «Евгений Онегин». Или на каком–нибудь молодёжном балу вы увидели бы не знакомую молодую девушку, танцующую мазурку с гусарским офицером. «Как? Неужели вы не узнаете? — ответили бы вам. — Да ведь это же Наташа Ростова из «Войны и мира».

Примерно такое же впечатление произвела на нас и эта встреча на лесном кордоне. Нам всегда очень нравился чудесный рассказ Паустовского «Кордон 273». Но, честно говоря, мы относились к нему как обычному художественному произведению, созданному фантазией автора, а к его герою — «обветренному старику в выгоревшей зелёной фуражке со значком объездчика на околыше» — как к самому настоящему литературном образу. И вот этот «образ» стоял перед нами на пороге избы в белой майке и сдвинутой набекрень фуражке и хитро улыбался из–под своих мохнатых, выцветших на солнце усов.

Благодаря Паустовскому желтовский кордон уже давно превратился в место паломничества туристов, а сам Алексей Дмитриевич стал чуть ли не штатным экскурсоводом: ничего не поделаешь, приходится расплачиваться за широкую литературную известность. Летом проплывающие по Пре туристы атакуют его вопросами: когда здесь бывал Паустовский, где жил да как написал рассказ.

Но Желтов только руками разводит: жил на сеновале, охотился, ловил рыбу — «стоящий мужик». А как писал? Кто ж его знает, это уж у него самого спросите.

Рассказ Паустовского он, конечно, читал, и читал не раз, — не каждому ведь выпадает счастье ещё при жизни стать литературным героем. Первый раз прочитал и не поверил. Неужели это о здешних местах написано, неужели правда, что нет их красивее на всем свете? А потом прочитал второй, третий раз–верно все написано, правильно. И места здешние, знакомые. Только смотреть на них надо по–особенному, не каждому они свою красоту открывают…

Наверное, в этом–то все и дело. Сотни туристов проезжали мимо этих мест, проходили десятки охотников, и, наверное, им тоже нравились эти сосновые боры и лесной кордон на пригорке. Но только Паустовский открыл для всех нас эту красоту, потому что взглянул на неё по–своему, через стёклышко своего восприятия, и все вдруг удивлённо заметили: «А ведь действительно как красивы и прекрасны эти места».