Счастье по наследству

Лучше, чем беспокоить тебя, говорит мой внутренний голос, и он же замечает, что это уже не первый раз, когда я обращаюсь к Марку на «ты».

Но вслух я ничего не говорю, а продолжаю таращиться на чёрные запонки рубашки. Оникс — вспоминаю я название камня, из которого они сделаны. Наверняка из него. Не из пластика же. И не из обсидиана. Это вулканическое стекло, а не камень.

— Отвечай, Эмма.

Я вскидываю голову и упираюсь взглядом в обсидиан.

Оникс. Чёрную магму.

Во что-то тёмное и опасное. Будоражащее.

Вытягивающее правду и являющее на свет тайные желания.

Мыслей — ноль. Мыслей, где эти мысли взять — ноль и ноль десятых. Впрочем, одна есть — ни в коем случае не опускать взгляд на плотно сжатые твёрдые губы, чтобы не выдать, как отчаянно мне хочется, чтобы…

И всё же мне приходится это сделать, потому что я, скорее, читаю по губам, чем слышу следующие слова Марка:

— Если ты не хочешь быть со мной, я немедленно вызову для вас машину.

Уже второй раз за вечер он так поступает: говорит вещи, которые мой воспалённый мозг трактует не совсем однозначно.

«Быть со мной». Что это значит — «быть со мной»? Быть здесь и сейчас или быть вообще? Отмечать вместе это Рождество или все Рождества этой жизни. Уточнить бы, да только нет такой силы во все обитаемой вселенной, что заставит меня сделать это.

Но есть и другая сила, подобно молоту Тора доступная лишь избранным, которая тянет меня к этому мужчине, несмотря на кучу всевозможных «но» и сонм невероятных допущений. Эта сила не позволяет мне отвести глаз от глаз Марка, и я уже открываю рот, чтобы сказать, что я хочу — что бы то ни было хочу, какая, в сущности, разница, что хотеть! — как он делает то, на что у меня не хватило смелости: опускает взгляд на мои губы.

От неожиданности я издаю лёгкий вздох, и моя грудь под халатом приподнимается. Это происходит непроизвольно, но я вижу себя как будто со стороны: жемчужно-серый хлопковый кокон с белоснежным полотенцем на голове, скрывающим влажные после душа волосы. Я босиком, потому что в доме тепло, а надевать на голые ноги кроссовки, в которых проходила весь день, мне и в голову не пришло. Как и одежду, вернее, пижамные штаны, потому что они у меня вместо белья — кто же спит в пижаме и белье? Вот и получается, что Марк смотрит на мои губы, а я думаю лишь о том, что под халатом у меня ничего нет. И мне кажется, он об этом догадывается, потому что его взгляд всё ещё на моих губах и, похоже, не собирается оттуда двигаться.

Он же задал вопрос. Или не задавал. Надо что-то сказать, в любом случае. Не можем же мы стоять так вечность. Пусть даже я совсем не против.

Я набираю в грудь побольше воздуха и…

— Иди ко мне, малыш.

Это не я. Это мурашки, которые рассыпались под кожей от звука его голоса. Это запах, который щекочет мне ноздри всё время, пока он находится рядом. Это его невероятные глаза. Эти сурово сведённые брови. Сила, которую я чувствую в его руках. Уверенность, спокойствие, надёжность — всё, чего никогда не было в моей жизни, толкают меня к Марку. Мои инстинкты делают тот самый последний шаг — не я. Они приподнимают меня на цыпочки, тянут вверх — к гладко выбритому подбородку, к твёрдой линии губ. Они пускают разряд тока по телу, когда я чувствую их первое касание. Глаза закрывают тоже они, и воздух больше не проходит в мои лёгкие.

Я целую Марка. Я. Его. Целую. Сама. Он позволяет мне сделать это с собой. Не торопит, не настаивает. Не заставляет, не ведёт, не давит. Я как малыш Вилли Вонка, смакующий ту самую несгоревшую конфету, с каждой следующей секундой раскрываю новую нотку его вкуса. Он как вино для меня — терпкое, с едва заметной горчинкой от недавно выкуренного табака. Я пью его по капле, по маленькому глоточку, и он стекает вдоль меня, как хороший коньяк по стенке бокала — медленно, тягуче, разогревая внутренности.

Руки Марка держат меня в кольце — я, скорее, знаю это, чем чувствую, и это тоже проявление заботы. Мне не страшно. Мне волнительно. Мне не хочется заканчивать делать это, но правила здесь пишу я. И пусть даже это иллюзия — Марк сделал всё, чтобы я думала именно так.

Это самый восхитительный опыт в моей жизни. Настолько чудесный, что ещё некоторое время после того, как мои губы, наконец, отрываются от губ Марка, я не тороплюсь открыть глаза, продлевая эти волшебные мгновения. Лишь руки Марка, оказавшиеся на моём лице, заставляют меня сделать это.

Он поднимает к себе моё лицо, заставляя на себя посмотреть, и я еле сдерживаю стон, когда слышу глухой рык:

— Моя очередь.

Глава 24

Soundtrack Just the Two of Us by Grover Washington, Jr. feat. Bill Withers

Сидя на высоком табурете, Минни за обе щеки уплетает вторую порцию омлета.

Никогда не видел, чтобы еда так быстро исчезала в человеке.

— Ты куда-то торопишься?

— Что?

— Я не собираюсь отнимать у тебя еду.

Вилка с наколотым на неё кусочком застывает на полпути к приоткрытому рту.

Эмма смотрит на неё, затем на остатки омлета в тарелке. Переводит непонимающий взгляд на меня, хмурится, снова смотрит на вилку, и вот оно — по краске, которая сходит с розовеющих яблочек щёк, видно, как доходят до неё мои слова.

На самом деле, это из-за меня она такая розовая и размякшая. А я наоборот: тронь — зазвеню к херам. И полчаса, прошедших с момента, когда я оторвал себя от её губ, только усугубили ситуацию. Утолив первый голод, я чертовски хочу эту девчонку.

— П-прости. Эта привычка — н-никак не могу от неё избавиться.

Вилка кладётся на середину тарелки, тарелка отодвигается в сторону.

Теперь хмурюсь я.

— Привычка? Только не говори, что тебе приходилось голодать.

Глаза Эммы изумлённо округляются.

— Что ты, нет! Я вовсе не голодала. Это другое, — она морщится и говорит, будто извиняясь: — Когда появляется ребёнок, учишься всё делать быстро. На душ три минуты, на еду — две. Чаще это просто доедание того, что не доел он. Я даже поправилась в первые полгода. Это из-за детских смесей. Они очень питательные, знаешь.

Не знаю. Сказал бы, что и знать не хочу, но только не ей. Я мог бы завалить Минни вопросами, но и так догадываюсь, почему так происходит. Быстро ест, быстро живёт, всё на бегу. Летом, наверное, прямо в пижаме своей в больницу поехала бы.

Потому и худая. Я все рёбра пересчитал, пока мы целовались.

Ух, как это было! Все силы ушли на то, чтобы не разложить её тут же на полу. Моей выдержке сам магистр Йода позавидовал бы. Эти губы — мягкие, горячие и очень осторожные. Такие… Если бы не знал, что в юности Эмма потеряла ребёнка, решил бы, что она невинна. Мадонна с младенцем, мать её, а я едва в штаны не спустил, как подросток.

Думал, испугается напора, а она наоборот — сначала вцепилась, как кошка, потом размякла и заурчала. Расслабилась.

Костлявый мышонок: нежный, добрый, перепуганный. Чертовски уставший. И голодный. Еле на ногах устояла, когда я от неё отлип. Я бы хотел сказать, что это от меня у Эммы голова закружилась, но не на этот раз. Закружилась бы — не огорошила бы меня своим «спасибо».

Сам едва не рухнул, когда услышал. Схватил её и встряхнул хорошенько.

— Спасибо? Ты точно это хотела сказать?

А она губу, истерзанную мной, прикусила, глаза опустила и кивнула. Легко так, я едва заметил.

Красивая девчонка благодарит за поцелуй. Куда катится этот грёбаный мир?

Обнял её, изо всех сил к себе прижал, а она замерла и стоит, как неживая. Даже не дышит. И снова эти позвонки, выступающие под пальцами, мини-Тор её и то покрупнее будет. Какое там шампанское и сыр! Ей бы стейка кусок или бургера, чтобы в рот не помещался.

— Пойдём, покормим тебя, малыш.

Омлет — дело нехитрое. Но всё равно есть, на что переключить голову. Главное, не пялиться постоянно на сидящую за стойкой Чудо-женщину.

Полотенце с её головы я сорвал ещё в комнате. Волосы рассыпались по плечам — красивые, тёмные, тяжёлые. Пахнут моим шампунем, будто бы я её пометил, как чёртов пёс, чтобы другие даже нос в её сторону не сворачивали. Мне приятно, но, боюсь, Эмма об этом даже не догадывается. Сидит тихо. Даже головой не крутит, не осматривается. Другая бы уже сунула нос в холодильник, полезла бы с советами или же вообще сама встала к плите.