Счастье по наследству

Нам придётся вызвать вас ещё раз, когда тело транспортируют из Келсо.

Вы уверены, что это ваша сестра, мисс Бейтс? Хорошо, можете быть свободны.

Лекс поживёт у меня. Нет, мои родители не будут против. А даже если и будут, не думай об этом, Эмма.

Панихида назначена на следующий вторник. Вам есть кому сообщить об этом? Да, хорошо, мы свяжемся с её агентом.

Николь любила белые лилии. Надо чтобы вокруг гроба были только белые лилии. Это важно для прессы.

Никакой прессы, мисс Бейтс. Это частная церемония. Вы же понимаете.

Половину людей, которые говорят со мной, я не знаю. И именно эта половина больше всех требует от меня понимания.

А я понимаю лишь одно: моя сестра умерла. И пока мне не сообщают время её смерти — пятница, пять пятнадцать — я виню в этом себя.

Меня раз за разом выворачивает над унитазом, когда я вспоминаю молитвы с просьбой помочь мне решить проблему с Лексом. Никогда не была богобоязненной, но я буквально вою от ужаса при одной мысли, что это я убила Николь. Конечно, я никому об этом не говорю, но до тех пор, пока не открываю полицейский протокол, меня колотит от мысли, что с этим знанием мне предстоит жить всю оставшуюся жизнь.

Да, не мои молитвы убили Николь. И даже не тот мужчина, что сидел за рулём. Не обледенелая дорога, не прогнувшиеся под ударом ограждения моста и даже не холодная вода. Это нелепая случайность, совокупность всех факторов. На пять минут раньше, на мгновение позже, и всё могло бы быть по-другому.

Кто теперь узнает, почему Николь и Виктор Броуди оказались на той дороге. Почему в этой машине. Почему за рулём был именно Виктор, а не водитель, который в момент опасности правильно оценил бы ситуацию. Куда они ехали — об этом я могла только догадываться.

Мать подтверждает эту догадку, за день до похорон заводя разговор, что Лекс, как сын Виктора, имеет право на наследство Броуди. Мы ругаемся, когда я прошу выкинуть эту мысль из головы.

— Но это большие деньги, Эмма! Огромные деньги!

— Никто добровольно с ними не расстанется. Потребуются доказательства, что Лекс — Броуди. Ты будешь заниматься этим, мам? Тем, что, возможно, лишит меня сына? Я же тоже твоя дочь, забыла?

— Но Виктор собирался признать Лекса!

— Откуда тебе это известно? — спрашиваю я, внутренне холодея.

— От Никки. Она всё ему рассказала.

Меня коробит от того, что мама называет Николь этим дурацким прозвищем. Игра продолжается даже после её смерти. И мама играет, оставаясь матерью умершей бывшей супермодели. Мне хочется её встряхнуть, но должной жёсткости я в себе не нахожу.

По отношению ко мне мать не столь щепетильна.

— После того, как ты выгнала её из дома — вопиющий поступок, Эмма! — Никки сразу позвонила Виктору. Он в это время был где-то в Европе, но к концу недели обещал вернуться. Они должны были встретиться в пятницу в Портленде, куда Никки улетела вечером в четверг. Я сама провожала её в аэропорт. Моя девочка, моя бедная девочка-а…

Мама плачет, и я — другая её бедная девочка — обнимаю её в утешение.

— Никки звонила мне с дороги. Она была такая счастливая! Виктор сразу захотел увидеть Лекса и сам сел за руль. Что такое сто сорок миль для отца, едущего к своему ребёнку? Никки сказала, что он был на седьмом небе от этой новости. Конечно, Виктор усыновил бы мальчика, я в этом нисколько не сомневаюсь, так что Лекс — его полноправный наследник, как и другой сын.

— Мама, услышь себя! Даже если всё так, как ты говоришь, мы ничего не докажем. Что мы предъявим этим людям? Мальчика, рождённого вне брака и не признанного его отцом при жизни? Потребуются анализы. Потребуются адвокаты. Расходы, в конце концов. А для чего? Чтобы Лекса у нас забрали?

— У тебя, Эмма. Не у нас.

В этом вся моя мать, господа. Я почти научилась с этим жить, но всё равно — каждый раз, как первый. Каждый раз больно.

— Хорошо. У меня. Ты хочешь прийти к человеку, потерявшему отца, и рассказать о каком-то мифическом младшем брате? На что ты рассчитываешь?

— Что он о нём позаботится.

— О Лексе забочусь я. Это моя обязанность. Я и Сеймур. Ты тоже можешь присоединиться к нам, если хочешь.

— Но деньги, Эмма!

— Николь тоже хотела денег. И куда это её привело?..

Мама снова плачет. Мы ни о чём не договариваемся.

Она уезжает сразу после панихиды, на которой и так почти никого нет. Я не знаю, почему агент Николь не захотел огласки. Думаю, она была бы счастлива получить от публики последние крупицы внимания. Пожалуй, я очень наивна в этом вопросе, но лично для меня так лучше.

Николь хоронят рядом с бабушкой. Белый гроб и много лилий. Священник говорит присущие этому моменту слова. Фло рядом, держит меня за руку. Ком промёрзшей земли, что я кидаю на опущенный в могилу гроб, набатом отдаётся в сердце.

У меня больше нет сестры.

Какие бы разногласия у нас не были в последнее время, я всегда знала, что где-то на свете есть ещё один человек, которому я нужна.

Минус один, Эмма.

Мама звонит мне через два дня.

— Я обо всём договорилась с Броуди. Мы не будем ни на что претендовать, если Лекс останется с тобой.

Я не верю своим ушам и плачу в трубку.

— Спасибо, мамочка. Спасибо!

Она ещё много чего говорит: что Броуди заинтересованы, чтобы всё оставалось в тайне, что они не будут искать встреч с нами, что Виктор, оказывается, даже не оформил развод с первой женой, и всё это могло повредить репутации как его — солидного бизнесмена — так и самой Николь. Что сын Виктора оказался порядочным человеком, выслушал и согласился со всеми мамиными доводами. Конечно, мы могли бы получить много от этой семьи, но ей — маме — важнее моё спокойствие.

Я уже откровенно реву и снова и снова благодарю мать.

Плюс один, Эмма.

Именно поэтому, сейчас, стоя перед своим домом я могу смело смотреть в глаза сына Виктора Броуди.

— Наши семьи договорились. Вы не претендуете на Лекса, мы не претендуем на ваши деньги. Ваш брат хорошо обеспечен деньгами своей матери. Я снова повторю, что по необходимости могу предоставить все банковские отчёты. И я хороший бухгалтер, мистер Броуди. Будьте и вы хорошим бизнесменом. Держите слово и держитесь на расстоянии.

В слабом свете уличного фонаря, что висит на моём крыльце и зажигается от движения, я вижу, как под оливковой кожей Марка проступает серость. Он бледнеет, лицо вытягивается. Хватка его рук на моих предплечьях становится сильнее и уже причиняет мне боль. Я морщусь, но терплю. Зачем только?

Чёрный зрачок поглощает и без того тёмную радужку глаз, и меня неумолимо затягивает в тёмную бездну взгляда нависшего надо мной мужчины.

— Вы сказали, брат? Чей брат?

Мне приходится убирать учительские нотки из голоса, хотя очень хочется что-то такое добавить в него, уличающие в несообразительности.

— Лекс — ваш брат, мистер Броуди. Не делайте вид, что впервые об этом слышите.

Растерянность Марка не наигранная. Настолько не наигранная, что он отпускает меня и делает шаг назад.

Мне и так не жарко, но мороз другого свойства простреливает через всё тело — от макушки до кончиков пальцев на ногах.

— Марк, скажите, что вы знали об этом. — Я впервые обращаюсь к нему по имени, потому что этот сбитый с толку мужчина передо мной совершенно не похож на того мистера Броуди, которого я успела узнать за несколько часов общения.

— Знал о чём, Эмма?

Марк зеркалит в меня обращением по имени, и я немного оттаиваю.

— Что Лекс — мой сын, — я делаю ударение на слове «мой», — сын Николь и вашего отца.

Он смотрит на меня так долго, что от холода я начинаю стучать зубами. Ещё минута, и воспаления лёгких не избежать.

Марк отмирает и качает головой.

— Нет. Я об этом не знал.

— Но моя мать…

Догадка простреливает сквозь меня, как стрела, выпущенная из арбалета. Я сгибаюсь под тяжестью этого удара. В буквальном смысле сгибаюсь, упираясь ладонями в колени, потому что начинаю задыхаться.