Счастье по наследству

— Бедная моя девочка! Что же с тобой приключилось?

Беззаботность откладывалась. Паны рушились. Горе брало верх. Горе и желание, чтобы пожалели.

Никогда в жизни этого не требовалось, а здесь…

Фло я сочувствовать не позволила. Позвонила ей из больницы, сказала о том, что произошло, и когда она начала реветь в трубку, отключила связь. После. Всё после.

А вот Сеймур сочувствовать не мог. Не в силу душевной чёрствости, а потому что сам еле держался. Я видела, как он за меня испугался в ту страшную ночь. Видела красные воспалённые глаза, когда приходил навещать в госпитале. Дед садился рядом, брал меня за руку и молчал. Я тоже ничего не говорила. Не было таких слов, что мы могли бы друг другу сказать, не начав плакать. Поэтому и дома вели себя, как ни в чём не бывало. Будто я перенесла какой-нибудь вирус и теперь иду на поправку. Он даже стены в моей комнате покрасил в тот же цвет, что и до ремонта, и мебель расставил так же, как до него. Вот так Сеймур проявлял заботу и сочувствие. Для меня и этого казалось много. Однако появление матери показало, что это не так.

Я всё ей рассказала: и о ребёнке, и об Эрике, и каким именно оказался этот Эрик. Как женщина, не единожды пережившая мужское предательство (мнимое или нет — не важно), мать не давала мне никаких советов. И это было правильно, потому что от неё я их не приняла бы. Она просто слушала — этого уже было много.

Мама провела рядом со мной всю неделю, что я восстанавливалась. Сеймур её поведение не комментировал, лишь просил звонить, если что-то понадобиться, пока он будет на работе. Я не звонила. Она тоже. Мне кажется, мама стеснялась деда, по крайней мере, она никогда не оставалась с ним наедине.

Исчезла она так же внезапно, как и появилась, и моя копилка детских воспоминаний дополнилась её мягкой рукой, осторожно перебирающей мои волосы. Я понимала, что это всё, на что способна моя мать, и не обижалась. Нельзя же обижаться на ветер, что в один день он дует сильнее, чем в другой. Ветер есть ветер, а попутный он или нет, решать тебе.

Я пробыла на вилле Николь три дня, пока она решилась на тот важный разговор, из-за которого и пригласила меня в Лос-Анджелес.

Начала, как всегда, неожиданно и сразу с основного вопроса.

— Как ты пережила потерю ребёнка?

Если честно, услышать это от беременной сестры оказалось жутковато. Прошло уже несколько месяцев, и я бы не сказала, что боль прошла, но точно притупилась. И всё же это были не те воспоминания, которые жили во мне постоянно. Я забивала их беззаботностью, как могла — наспех, широкими стежками.

Но Николь задала вопрос так походя, что я немедленно ощетинилась. Шов разошёлся, обнажив незажившие внутренности.

Я зло зыркнула на сестру:

— Откуда ты знаешь?

— Мать рассказала.

Можно было догадаться!

— Я просила никому не говорить.

— Речь о нашей матери, забыла? В ней ничего никогда не держится.

Николь дождалась моей реакции — невесёлого хмыканья — и с сочувствием покачала головой.

— Как же тебе было одиноко, раз для исповеди ты никого лучше не нашла.

— В любой другой семье это не казалось бы странным.

— В любой другой — да. Но не в нашей.

— А тебе никогда не хотелось, чтобы было наоборот?

Тяжёлый пронизывающий взгляд сестры буквально пригвоздил меня к стулу.

Я помню его до сих пор.

Сколько ей тогда было? Двадцать семь? Не смотрят так в двадцать семь. Если только к этой цифре прибавить ещё пятьдесят. Николь всё понимала и, в отличие от меня, иллюзий не испытывала. Ей было тяжелее во сто крат, потому что всё об этом мире она знала на восемь лет меня лучше. У меня была она — как могла, была — а вот у неё не было никого. И тот её взгляд очень хорошо доказывал, что так ничего не изменилось.

И всё же зачем-то она меня позвала.

— Ты рассказала маме о ребёнке?

— Она думает, я от него избавилась.

— Что?!

— У меня был сильный токсикоз в первом триместре, а она как раз неожиданно нарисовалась. Деньги закончились, ничего необычного. Пожила со мной неделю, послушала, как меня выворачивает над унитазом, ну и сделала выводы. Тогда и рассказала о твоём выкидыше. Я сделала вид, что очень испугалась и при ней позвонила в клинику, записалась на обследование. Потом сказала, что сделала медикаментозный аборт.

— Но почему ты скрываешь беременность?

— Эмма, я подписала контракт на съёмки в сериале, где буду играть выпускницу школы.

— Эм-м… — мои глаза несколько раз перебежали с её лица на живот и обратно.

— Не волнуйся, съёмки в октябре. К тому моменту я уже рожу.

— Но в чём тогда загвоздка?

— Там будет несколько любовных линий. Как в «Беверли-Хиллз, 90210». Продюсеры настаивают на достоверности и на роли пригласили молодых актёров, которые не состоят в отношениях. На финальном прослушивании нам намекнули, что для пиара лучше, если киношные страсти перейдут в реальную жизнь. Я должна буду крутить роман с одним из тех парней, а о каком романе может идти речь, если у меня на руках будет младенец.

— Но он же всё равно у тебя будет, никуда не денется.

— Это другой вопрос. Ты спросила, почему я скрываю беременность.

— Окей. То есть, кроме меня и…

— …Леоноры, — подсказала Николь.

— …Леоноры о твоей беременности не знает ни одна живая душа?

— Ещё садовник, шофёр и мой агент, который нашёл для меня этих людей. Все они связаны жёстким контрактом, по которому всё происходящее в этом доме не подлежит разглашению.

— Господи, какие сложности!

— Это шоу-бизнес, детка. Большие деньги требует больших вложений.

— А как же отец ребёнка? Он знает?

— Нет.

— Но ты ему скажешь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что это была случайность. Досадная ошибка в один незащищённый секс.

— Может, он бы хотел узнать о ребёнке? — не сдавалась я.

— Вряд ли. Во всяком случае, в мои планы это не входит.

Вот это, я понимаю, опыт. Может, встреться мне Эрик попозже, я бы тоже так рассуждала. И не переживала бы так. Не нервничала.

— Но что ты будешь делать с ребёнком?

— На этот вопрос я отвечу тебе, когда услышу ответ на свой. Что ты почувствовала, когда потеряла ребёнка?

Николь даже выпрямилась в своём кресле, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

— Это нужно для роли? — мне страшно не хотелось отвечать.

— Прости, но тебе придётся это сказать.

Мы сидели в одной из множества гостиных этого потрясающе красивого дома, той, что лучше всего освещалась в предзакатный час. Николь сказала, что любит пить здесь чай, чем страшно меня рассмешила. Я вспомнила документальный фильм про аристократов, который смотрела в детстве, и где говорилось, что в разное время суток они предпочитали разные комнаты и никогда не заходили в них в неурочный час. Аристократка из Николь такая же, как из меня кинозвезда, и всё же здесь она смотрелась очень органично.

И с той же аристократичной холодностью вспарывала мне душу.

Мне тяжело было сказать ей это прямо в глаза, потому я и встала и отошла к окну. Отсюда я не видела её пытливый взгляд и цветущий вид. И её живот. Ведь у меня сейчас был бы такой же. Может, чуть побольше — я же куда плотнее Николь. Мне не нужен был этот красивый дом. Этот бассейн с прохладной водой, который я всё же опробовала, взяв у сестры запасной купальник. Не было бы этого дома, этого сада, этого уютного заката. Были бы светло-зелёные стены в моей комнате, белая кроватка под розовым пологом. Старый комод, вычищенный изнутри и обклеенный чистой бумагой. И там ждали бы своей очереди крохотные вещички — штанишки, рубашки, мягкие смешные шапочки. И носочки. Малюсенькие такие, что мне на один палец.

Беззаботность.

Беззаботность, Эмма.

Текущие по глазам слёзы никак с ней не сочетаются.

Неслышно подошла Николь. Я просто почувствовала её рядом, а в следующее мгновение тёплая рука сестры нашла мою и крепко её сжала. Как в детстве.