Убийство в губернской гимназии

Помимо учителя, под его крышей проживали: молодой, франтоватый слуга (более подходивший для службы у какого-нибудь банкира и фабриканта, но никак не у преподавателя губернской гимназии), кухарка (деревенская баба, средних лет) и дворник, конечно же, из бывших солдат, следивший за порядком на всей усадьбе. Он, как и положено по должности, знал о жильце много чего, и рад был своими знаниями поделиться с полицейскими. Гороховский оставил беседовать с ним коллежского регистратора, а сам отправился допрашивать кухарку.

– Неприятный он был, Николай Михалыч-та, – сходу заявил дворник. – Вроде, детишек учит, а поди ж ты – то выпьет, то с нехорошими мужиками знакомство водит, то вообще ночевать не приходит.

– Да ладно тебе! – удивился Константин. – И его терпели?

– Ну, со старым директором-то они на короткой ноге, говорят, были. Да и не позволял он себе настолько открыто буянить – все за закрытыми дверями, только я, вон, да слуги об этом знали. А они чего? Он им платил, хоть и с опозданием, иногда. Чего ж хозяину косточки перемывать с пришлыми? Но, сдается мне, недолго бы такое продлилось. Помню, был Петров день, приезжает на извозчике Николай Михалыч, сам черней тучи. Я спрашиваю, «Вашбродь, случилось чего?». А он не слышит, знай, себе под нос бормочет. Я только краем уха слышу: «Ну, они тогда у меня попляшут, сами будут обратно просить!». А в другой раз пришел к нему посыльный, поговорили они о чем-то, а потом вылетает тот посыльный, а за ним жилец, злой, как черт, и кричит: «Поди прочь, и передай Федору Михайловичу, что на таких условиях я с ним говорить отказываюсь!». А я ж грамотный. Газеты, если достаются, читаю. Знаю, что Федор Михайлович – это директор их новый, гимназии-то. Вот, думаю, не все коту масленица, и за барина взялись!

– А что за мужики такие, нехорошие? – продолжил расспросы Черкасов.

– Да не знаю. С виду вроде приличные, не оборванцы, но на рожи взглянешь – перекреститься захочется. Я уж встал, как есть, в калитке, говорю – не пущу, шли бы вы отседова. А тут выходит Николай Михалыч, говорит – пусти. Я ему – как же я пущу-то, вы на них гляньте, вашбродь! А он меня дураком обозвал, говорит – то знакомцы мои, пусти. Вот так вот.

– И часто они ходили?

– Да, нет! Раза три-четыре всего и видел.

– А вчера?

– Нет, вчера не приходили.

– И рядом не крутились?

– Нет, что вы, я б заметил, у меня тут даже муха без спроса не пролетит, уж улицу свою я знаю.

– А вчера что Николай Михайлович весь день делал?

– Эт не скажу, я ж все во дворе больше, так что что он там дома делал не знаю. Забегал к нему днем паренек какой-то, с запиской. Сам Николай Михалыч сидел весь день у себя, а ближе к вечеру, как солнце уже садиться начало, выходит, весь разодетый, такой. Извозчик его уже ждал у ворот. Николай Михалыч сел и уехал. Я уж не стал спрашивать, куда – отучился. А то пару раз, вишь, пытался, да по шапке получил. С тех пор и не видал.

– А что за паренек?

– Да не знаю. Говорит: «Дяденька, а здесь учитель Нехотейский живет? Меня записку ему передать послали». Безобидный малец. Я позвал слугу учительского, тот забрал записку и унес наверх. Больше ничего не знаю.

– А на записке не было указано, от кого она? И была ли она запечатана?

– Нет, ничего не написано, и печатей никаких не было. Так, сложенный пополам лист.

– Спасибо за помощь! А звать-то тебя как?

– Василием, вашбродь, Семенов сын я.

– Спасибо еще раз! Если вспомнишь еще чего – найди меня в 1-ой части, а если я уйду куда-то – оставь весточку. Спроси Черкасова, Константина Алексеевича.

– Будьсделано! – браво отрапортовал дворник.

Гороховский, к этому времени, закончил допрос кухарки, и, судя по взглядам, которые на него кидала баба, оставил о себе неизгладимые впечатления. Ничего толкового, к сожалению, она добавить к рассказу дворника не смогла – да, барин был грубый, капризный, скаредный, и пропадал иногда ночами. Дальше настал черед слуги. Парня звали Дмитрием. От Черкасова не укрылись его хитрые, бегающие глаза и некоторая развязность манер. Константин опять отметил про себя, что парень не похож на слугу в учительском доме. Голос у Дмитрия оказался на удивление басовитым.

– Чем вчера Николай Михайлович занимался?

– Да ничем таким особенным. Они-с проснулись поздно, когда уже совсем рассвело. Потребовали завтрак. Манька-то уже сготовила, я просто поднял и стол накрыл.

– Манька – это кухарка?

– Она самая.

– Хорошо. А дальше?

– А дальше они-с работали. Закрылись в кабинете, велели не беспокоить.

– А ты?

– А мне сказали: «Не беспокоить», я и не беспокоил.

– А как же записка?

– Какая записка? – притворно удивился Дмитрий.

– Которую ты у мальчишки забрал, когда тебя дворник кликнул.

– Ах, это! Да-с, забрал.

– И?

– Что «и», ваше благородие?

–И что дальше с запиской? – Гороховский, доселе по привычке молчавший, начал терять терпение. – Мне из тебя клещами слова вытягивать?

– Отдал Николаю Михайловичу, – пробасил Дмитрий и замолчал. Константину хотелось зарычать.

– А он что?

– Прочел, думаю. Он, как записку забрал, сразу меня отпустил.

– Ты не видел, как он ее читал?

– Нет.

– И не видел от кого записка?

– Нет, – слишком уж притворно замотал головой слуга.

– Да ладно тебе, – нехорошо усмехнулся Черкасов. Несмотря на молодость и некоторую наивность, он уже понял, каким любой полицейский чин предстает в глазах обывателя. Обычно его это скорее печалило. Однако, для пользы дела, он мог и подыграть – изобразить эдакого беспринципного молодого рвача, в погоне за продвижением по службе готового «перемолоть» любого мелкого человечка, попавшегося на пути. – Я же вижу глаза твои хитрые. Вот ни за что не поверю, что ты удержался и не прочитал незапечатанную записку!

– За что вы на меня напраслину возводите? – ненатурально оскорбился Дмитрий.

– Напраслину? А давай мы с тобой не здесь потолкуем, а в участке? – разгадал настроение Черкасова квартальный и скорчил свирепую рожу, что, с его бритой головой и загорелым лицом, было несложно. – Упрячу тебя в «холодненькую» на денек, сразу станешь разговорчивым.

– Не за что меня прятать, ваше благородие! – возмущенно пробасил Дмитрий, но глаза его испуганно заблестели.

– Думаешь, я не найду? Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие! Ибо нет различия, потому что все согрешили и лишены славы Божией! – угрожающе повысил голос Гороховский, не сводя глаз со слуги. Этого хватило – тот сник, потупил взгляд и начал говорить.

– Ну, прочитал. Женский там почерк был. «Буду ждать в назначенный час». И все.

– А что хозяин?

– Я, когда уходил, видел, как он открывает записку. Лицо у него довольное было.

– И не знаешь, от кого записка?

– Не знаю. Не было у хозяина женщины постоянной.

– А непостоянной?

– Может, и была. Он раз или два в неделю уходил и на ночь домой не возвращался.

– Куда?

– Точно не знаю.

– А не точно?

– Думаю, на Солдатскую.

– Да ладно! – опешил Черкасов. Солдатская улица, особенно в той части, которая прилегала к реке, была мерзким местечком. Там находилось сразу несколько домов терпимости, как официальных, так и подпольных, а «безбилетных» девок3 так вообще не счесть. Бывали места и похуже, конечно – номера «Китай», например, но бывали и значительно лучше. Представить себе учителя гимназии, скрытно спешащего на встречу с продажными девками на Солдатской улице Константин мог с трудом.

– Он ездил к Банцекову, одно время, – назвал Дмитрий относительно роскошный для губернского города «кафе-шантан» у волжских пристаней. – Потом поиздержался, и более его туда не пускали. Но он продолжал пропадать куда-то по ночам, поэтому, думаю, нашел место по карману.

– Очаровательно, – покачал головой Черкасов. – А что можешь сказать про мужиков, которые к твоему хозяину приходили?

3

Проституция в Российской империи была разрешена, но достаточно жестко регулировалась законом, включая медосмотры. Тех, кто занимался этим неофициально, вне публичных домов, и не имели санитарного свидетельства, называли «безбилетными»